А самое яркое воспоминание: я до сих пор ясно вижу огромных крыс у нас в подвале недостроенного дома. Их было там видимо-невидимо. Откуда они появились — никто не знал. После внезапного нашествия этих препротивных существ достраивать дом никто не решался. Страшно было подойти к дому: их возня и визг пугали далеко не робких. Мой отец принес откуда-то огромного кота. Двое мужчин чуть-чуть приоткрыли доску в подвал. Отец с трудом сунул туда упирающегося и орущего кота. Закрыли доску, и трое мужчин встали на нее.

Через минуту-другую доска стала подпрыгивать под ногами, сдвинулась слегка и оттуда выскочил окровавленный кот. С диким визгом ринулся он в неизвестном направлении мимо шарахающихся от него людей. Я все это почему-то запомнила, а меня, оказывается, и на свете-то еще не было…

Дом достроили, когда исчезли крысы, а исчезли они так же внезапно, как и появились. Дом стоял в глубине двора и утопал в зелени — нежная, мягкая трава, цветы, два деревца вишни и кусты сирени. Густая, махровая, белая и темно-вишневая, темная-темная с фиолетовым отливом. И с таким сладким запахом, который можно было, я уверена, увидеть и потрогать. Весной пушистые кисти ее заглядывали в открытые окна, и наши маленькие комнатки пропитывались этим родным до сих пор запахом. Коротенькое детство мое ассоциируется с сиренью, освещенной солнцем по утрам…

Жили мы очень бедно. Мебели никакой не было, если не считать железной кровати с никелированными ободками, небольшого столика, двух венских стульев и этажерки с книгами. В комнате огромные цветы — фикусы. У них очень крупные листья. Мама мыла их водой и тряпкой, как тарелки. Потом они лакированно блестели.

Постель наша — это стеганые одеяла на вате, тяжелая и огромная перина. Наволочки, простыни сшивались из разноцветных лоскутков, нарезанных из старых платьев. Посуда — алюминиевые тарелки и деревянные ложки. Одна ложка была железная и на ней выгравировано: «Дети — цветы жизни». И когда эта ложка доставалась мне по очереди, я всегда перечитывала и старалась понять смысл этого словосочетания. И напрасно. Никакого смысла в этих словах не было…

Мои деды и прадеды были коренными волжанами. Многочисленные родственники отца и матери жили в деревушках, утопавших в садах на берегу Волги. За деревнями — бахчи. Кому посчастливилось есть волжские арбузы и дыни, тот подтвердит, что они — лучшие на земле! Громадные арбузы трещали и раскалывались на кусочки от прикосновения ножа. Дыни! Мед, а не дыни! А фруктов и овощей было столько, по воспоминаниям моей бабушки, что они просто не знали, что с ними делать! Их сушили в огромном количестве, из арбузного сока варили мед. Куда это все делось в годы моего детства, я не знаю. Говорили, что во время раскулачивания сады повырубали, а бахчи и огороды уничтожили. Многие деревни тогда обнищали и опустели.

Раскулачили и моего деда. Нет, кулаком он не был. Всю жизнь горбатился — и зимой, и летом. У него были две лошади и корова. Деревянный небольшой дом — вот и все его богатство. Причиной же для раскулачивания явилось его заявление об отказе вступить в колхоз.

Ночью мой дед погрузил на телегу свой скудный скарб, запряг лошадей, привязал к телеге корову с теленком, посадил на телегу троих малолетних детей и жену и потихоньку выехал из деревни. Но не проехал и 5–7 километров, как его догнали на конях свои же односельчане. Отобрали лошадей, корову и телегу с добром, сбросили бабушку с детьми ночью на пустыре и, забрав деда, уехали.

Бабушка всю жизнь скиталась по чужим углам, а дед пропал.

Моя бабушка, Матрена Яковлевна Андрианова, — верующий человек и добрейшее существо: любила и прощала всем всё. «Господи! Прости им прегрешения, не ведают, что творят», — часто повторяла она. Вечерами, бывало, терпеливо ждала, когда все угомонятся и улягутся, и приступала к молитвам и разговору с Богом. Становилась на колени, долго молилась. Прошептав две-три молитвы, начинала каяться.

Рассказывала Богу подробно обо всем, что происходило днем и кто, по ее понятиям, согрешил: «Прости, Господи, дочку мою, Анну. Она стирала в воскресенье. Прости ее, Матушка-Заступница, прости ее».

Далее шли прочие прегрешения, совершенные другими членами семьи, включая и нас, детей. Бабушка, думая, что мы спим, жаловалась на свою горькую долю, но я никогда не слышала, чтобы она просила о какой-то помощи. Только просила здоровья. Молитвы всегда заканчивались: «Дай, Бог, им всем здоровья». «Бабушка, попроси у Боженьки денежек», — говорили мы ей утром. Она очень сердилась и прогоняла нас от себя.

Моя бабушка оставила неизгладимый след в моей памяти, в моей жизни и в душе. Она своей любовью к ближнему, своим умением прощать, своей заботой, мудростью, никого не поучая, не осуждая, прививала нам трудолюбие и доброту. Была она неграмотная, но своей житейской мудростью, чистотой помыслов, терпением, любовью к людям, всепрощением и бескорыстностью стала для меня примером и настоящим учителем.

Жили мы недалеко от Волги и, конечно, пропадали там целыми днями. Мальчики ныряли, плавали, короче, не вылезали из воды «до посинения». Я же так и не научилась плавать. У меня была какая-то непонятная боязнь воды. Сидела я на берегу, наблюдала за ними, загорала, играла в песке. Волжские берега — песчаные, золотые! Помню, строили мы из мокрого песка дороги, туннели, дома! Сколько наказывала нас мама, чтобы мы не задерживались, — ничего не помогало! Обо всем забывали. Очень хорошо помню бабушкино «напутствие»: «Утонете — домой не приходите!»

Перед войной мы стали жить чуть-чуть получше. Папа устроился работать в каком-то гараже. Ему дали машину — трехтонку. Работникам гаража разрешалось в выходные дни ездить на заработки (сбор фруктов и овощей). Шоферы, объединившись по трое-четверо, уезжали на три — пять дней и привозили полный грузовик яблок, груш, арбузов и дынь.

Все привезенное делили поровну. Мама кормила всех соседей и нищих. У нас постоянно жили многочисленные родственники: то мамины сестры, то папины, то какие-то бабушки из деревни.

Так я и запомнила наш многолюдный, хотя и тесный, но веселый дом… Перед бедой. Перед страшной бедой.

Полгода со дня смерти матери (мама умерла в ноябре 1940-го) и до начала войны слились в моей памяти в один черный день.

Когда началась война, город стали заполнять беженцы. Их эшелонами привозили с запада. В таких вагонах раньше перевозили скот и стройматериалы. Перед войной в них возили оружие. Теперь они были битком набиты людьми.

В сентябре 41-го мы пошли в новую школу, которую построили перед самой войной. Построили сами, своими силами. Но учиться в ней нам не пришлось. Школу отдали под госпиталь. Так рушилось наше детство.

За неделю до этого приходим мы утром в школу, входим в класс, садимся, звенит звонок — и что видим? Почти половина класса отсутствует. Входит учительница, не улыбается, как прежде. Молча садимся. Она будто ничего не замечает. Мы сразу почувствовали что-то неладное. Дома узнали ошеломляющую новость. Всех местных немцев за одну ночь выслали из города за Урал, в Сибирь, позволив взять с собой только самое необходимое, что могут унести. Дома их заколотили, заперли и строго наказали соседям не подходить к ним. Потом, чуть спустя, приехали какие-то люди в военной форме, забрали скотину со дворов, погрузили в машины мебель и оставшееся добро, а дома сломали.

Итак, школу отдали под госпиталь. Мы опять учимся в старом сарае. Хотя это так говорится: учимся! Какая там учеба! Столько всего вокруг! Воды в городе нет. Бегаем на Волгу за водой, благо что недалеко. Помогаем госпиталю, чем можем. Понимаем, что делаем очень нужное дело. Мы — и няньки, и санитарки, и даже артисты, когда выступаем перед ранеными.

Однажды вечером сидели мы во дворе, в темноте (электричества в городе давно нет) и вдруг увидели, как со стороны центра города высоко в небо взметнулся дым, потом столб пламени, и небо с той стороны стало темно-красным. Все вокруг окрасилось зловещим светом. Деревья, трава, дома осветились переливающимися бликами пылающего неба.