Я вспоминаю, как?
– Иришкин, – повторяю, пытаясь понять, откуда вытащил такой странный вариант ее имени. Я знаю, что бабы любят, чтобы любимый называл ее не так, как все остальные, поэтому, наверное, и придумал.
– Меня так мама называла, – сообщает она со слезами в голосе и прячет лицо на моей груди.
Ну, бабе после ебли надо или посмеяться, или поплакать. Рассмешить ее не успел, теперь буду иметь орошение груди. Хотел принять душ – получи, не отходя от кассы.
Спокойной ночи, фраера!
Спокойной ночи, воры!
Сосите хуй вы, мусора,
А так же прокуроры!
Постепенно до меня начало доходить, что просто так не выскочу из тюрьмы, самое меньшее – получу “химию” – исправительно-трудовые работы. Химия-химия – вся залупа синяя. Не очень-то мне хотелось попадать туда. Тогда бы пришлось ставить крест на карьере. Будь я на свободе, нашел бы и подключил батиных знакомых, отмазали бы, а в крытой шибко не подергаешься. Тем более, что все обо мне забыли, даже маман появилась всего за два дня до суда. Поревела, поутешала, что невинного не накажут, и сунула передачку. Половину перелома забрала охрана, потому что там были дефицитные консервы, которые простым заключенным не положены.
А жрать мне тогда хотелось, как никогда больше. Да и сокамерников надо было отблагодарить. Они со мной делились. Без принуждения, за дельный совет, за грамотное “последнее слово”. Снегирю и Сливе я особо постарался, научил их жалостливой истории о том, как их голодные младшие братья и сестры плакали и просили хлеба, а пьяные родители свалили куда-то несколько дней назад, оставив их без хавки и денег. На самом деле примерно так все и было. В первый раз воруют потому, что хочется жрать, а уже во второй потому, что хочется вкусного. Я научил пацанов не ходить дальше первого случая, выдавливать слезу из заседателей и топить собственных мамаш. Обе пришли на суд датые, как бы иллюстрируя слова пацанов, и судья, то же баба, израсходовала большую часть злости на них, пообещав лишить родительских прав, а пацанам дала по два года условно.
Без них в камере стало скучно. Обычно ночью повесим “тучку” на “солнышко” – абажур на лампу, которая горела сутки напролет, упадем каждый на свои нары, где сразу становится темно и уютно, и начнем заправлять пиздунца. Или Снегирь со Сливой хуями перебрасываются. Дождется, когда кореш запнется, и выдает ему:
– Хуй тебе в сраку вместо маку! Нечем крыть? Пошел в пизду картошку рыть!
– Ты лезь первый, я второй. Ты застрянешь – хуй с тобой! – отвечал Слива.
– Я и там не пропал, два мешка накопал. А ты сам лежишь в гробу, я подкрался и ебу!
– Я ебал тебя в лесу – хочешь, справку принесу?
– Я ебал тебя в окне, вот и справочка при мне!
– Я ебал тебя в малине вместе с справками твоими!
– А мы ебем, кто ниже ростом!
– Ты в пизде был с горошину, а я ебался по-хорошему!
– Ты еще был в пизде у мамы, а я уже копал ямы!
– Ты чего окопался? Или хуев наглотался?!
– А ты говорливый – пососи мой хуй сопливый!
– А ты басник – знать, ебал тебя колбасник!
– Обиделся? Полезай в пизду, там свидимся!
– А ты прикинься дурачком, когда ебут тебя рачком!
– За такие сказки хуй тебе в глазки!
– За такую враку хуй тебе в сраку!
– За такой оборот хуй тебе в рот!
– А тебе хуй в горло, чтоб голова не качалась!
– Ни складень, ни ладень, пизду на уши надень!..
Или среди нормального разговора Слива вдруг спрашивал:
– Кину хуй тебе на спину – будешь лебедем летать?
– Я не лебедь, я не птица, хуй мне в крылья не годится! – бодро отчеканивал Снегирь, отрекаясь от пернатой клички, и нападал сам: – Хуй тебе в глаз – какой алмаз?
– Любой алмаз, да не в мой глаз!
Веселые были ребята. Я даже поучил их немного каратэ и рассказал, где найти Андрея Анохина, если захотят дальше заниматься. Вскоре и мне принесли объебаловку – обвинительное заключение. Том получился увесистый. Из него я узнал много нового о себе. Поливали грязью все, начиная от школьных учителей и заканчивая однокурсниками. Ни один человек не обронил обо мне хорошего слова. Как догадываюсь, Василек и Нинка писанулись бы за меня, но на них надавили, и не хватило смелости поссать против ветра. Черт с ними – со всеми суками позорными, я их прощаю. Они помогли мне найти свою дорогу в жизни. И маман, дура, поперлась за помощью к Еремину. Он пообещал и, в лучшем случае, забыл. Больше она никого не напрягала, верила в самый гуманный в мире суд.
Этот самый гуманный прошел быстро, как отрепетированный. Пострадавшего и Василька Журавлева не было. У первого челюсть еще не срослась, а второго забыли пригласить. Защитник помогал прокурору, а судья – толстая мужиковатая баба – старалась не смотреть на меня. Поэтому в свое оправдание я произнес:
– Я бы мог рассказать, как было на самом деле, но зачем отнимать у вас время?! Вы ведь еще до суда приговорили меня к двум годам усиленного режима.
Оба кивалы – заседатели – понурили головы, а судья посмотрела на моего защитника. Этот плешивый мудак постарался всем своим видом показать, что ничего мне не говорил. А я демонстративно улыбнулся ему, выдавая за сообщника, поблагодарив таким образом за защиту моих врагов.
После этой речи мне должны были дать или год, или три и не усиленного режима. Я надеялся на “химию”, пусть и три года. Дали полтора общего режима. Зал суда я покидал гордый собой: всего два предложения произнес, а сократил срок на полгода и снизил режим. Умирает во мне адвокат!
Меня милый провожал,
Всю дорогу руку жал,
А у самых у дверей
Понавешал пиздюлей!
Весна долго колебалась, наступать или нет, а потом решилась, и уже неделю стоит теплая погода. Деревья шустро обзавелись листочками, а в едва проросшей траве уже появились желтые кляксы одуванчиков. И самое главное, пропал этот затхлый запах преющей земли, какой от нее исходит, когда только освободится от снега и до тех пор, пока не высохнет, и от которого у баб появляется зуд в пизде. Впрочем, зуд у них до сих пор не пропал, если судить по Ире. Такое впечатление, что она хочет за весну наверстать, что недоебала за всю жизнь. Я тружусь, не ропщу: какой русский не любит горячей пизды?! Мы теперь все реже выходим из дома. Если бы не голод, забыли бы и в кабаки дорогу. Тем более, что Ира оказалась на удивление ревнивой. Такое впечатление, будто она закончила усиленные курсы Отелл. Меня это не пугает. Ревность хорошо разжигает страсть. Главное, что она не имеет дурной привычки, как некоторые бабы, бить меня, балуясь, в грудь или живот. Меня такое раздражает, потому что рефлекторно даю сдачи и не всегда успеваю (или не хочу) остановить кулак. А если успеваю, то появляется чувство, будто не дали кончить. Или ждут, чтобы врезал?! Баба ведь без пиздюли, как без пряника. Не глупая должна два раза схлопотать по ушам. В первый – когда начинает проверять, где находится граница твоего терпения, и действительно ли ударишь или только грозишься. А во второй потому, что хоть и не глупая, но и не умная, с первого раза не понимает. Иришкин уже начала движение к моим границам. У нее сейчас месячные, поэтому все человечество должно чувствовать себя так же погано. Я посоветовал ей погостить у родителей, а сам поехал по делу.
Наводчик нашел кое-что. По его словам – дармовое дело. Мне надо встретить кооператора и забрать у него деньги. В мусорятник он не побежит, потому что это “черный нал”. Я стою на остановке у закрытого газетного киоска, делаю вид, что рассматриваю макулатуру за стеклом, а сам слежу за дорогой. Я жду вишневые “жигули” пятой модели. По словам наводчика, кооператор должен вернуться не позже семи. Страна только недавно перешла на летнее время, и сейчас еще светло. Не лучшие условия для гоп-стопа. Я смотрю на толпу на остановке. Все мрачные и серые, не на ком взгляд остановить. Час пик, возвращаются от сохи в стойло. Век пиздячь и век ворочай, в жопу ебаный рабочий. Я ловлю на себе пару злобно-завистливых косяков. Запомнят меня, потому что слишком не похож на них. Ну и хуев им, как дров.
