– Эти свободны?

Узколобый отрицательно покачал головой, а конопатый сжал кулаки и задвигал челюстями, как корова, жующая жвачку, только раз в десять быстрее.

Я посмотрел на чубатого разгильдяя. Он ничего не сказал, но голову опустил, как бы утвердительно кивая на мой немой вопрос. И я кинул свое барахло на третьи от окна нары.

– Слышь, фраер, это место для нашего подельника, его сегодня переведут сюда, – сообщил мне узколобый, вставая.

– Все сказал? – бросил я небрежно.

Первым кинулся конопатый. Пейте пиво с плюшками, будет хуй с веснушками. Я двинул его в грызло с такой силой, что веснушки облетели. А у узколобого после моего удара позвонки ссыпались в трусы. Итого: два ебутся, два смеются, два заебанных лежат. Я догадывался, что творю беспредел, что на зоне придется отвечать за это, но был уверен, что не попаду туда. А и был бы неуверен, все равно поступил бы так. За время сидения в одиночке во мне накопилось слишком много злости, надо было ее выплеснуть.

Я спросил белобрысого разгильдяя:

– Как тебя зовут?

– Снегирь.

– Перелетай сюда, – показал я на четвертые от окна нары.

Хозяин этих нар молча освободил их.

Узколобый и конопатый затаили зло, но, посмотрев на мои тренировки, а я занимался каждый день и в камере и во время прогулок, отложили планы мести на потом. Подельник так и не появился в нашей камере, а их самих вскоре отправили по этапу.

Я перебрался на шконку у окна, соседнюю занял Снегирь, а бывшую мою – его кореш Слива. Остальные безропотно приняли мое верховодство. Большому хую – большая пизда.

Три дня постояла весна, а сегодня утром я выглянул в окно – и протер глаза, думая, что на них пелена. Все вокруг было белым. Снежинки продолжали падать на землю с тихим упорством, словно собрались завалить многоэтажные дома по самые крыши. А я уж было на юг засобирался!

Я бегу в парк, делаю упражнения на дыхание. Мои движения так же плавны, как полет снежинок. Голова пуста и легка. Настоящему индейцу все проблемы похую. Затем как бы просыпаюсь, быстро и резко отрабатываю каты. Напоследок молочу кулаками по обледенелому стволу сосны, чтобы не чесались. Они в натуре зудят, если долгое время не бьешь ими по твердому.

Ира не спала. Умытая и причесанная лежит в кровати, ждет утренний пистон. На нас обоих ебун напал. Глаза ее сверкают и брызгают искрами, как бенгальские огни. Баба и должна быть в постели шлюхой, а на людях скромницей. Если в постели скромница, значит, все остальное время блядь блядью. Ира, уже не стесняясь, смотрит, как я раздеваюсь, на хуй и шевелит губами. Я подхожу к кровати, покачивая вставшим хуем, немного наклоняюсь. Ира нежно обхватывает хуй теплыми пальца поближе к яйцам, закрывает глаза и целует покрасневшую залупу, а потом насовывает на нее губы. Бабы – как дети: все, что дашь в руки, в рот тянут. Перед моими глазами ее темя со светлой полоской пробора и согнутая спина с выпирающими позвонками. Кажется, что позвонки сами по себе движутся вперед-назад, сдавливают друг друга, выпячиваясь, и расползаются, оседая. Я беру Иру за ушки, оттягиваю от самой сладкой игрушки. Она становится раком, а потом вспоминает, что не получала команды, может, я в другой позе хочу. Раком – так раком. Нам без разницы, что хуем об стол, что по столу. А вот Ира, как и многие бабы, сначала не любила эту позу, мол, что-то в ней унизительное. Ха! Тебя ебут – о каком еще унижении базар может быть?!

Я засовывая хуй в сочную, горячую и узкую пизденку. Вожу медленно, очень медленно, преодолевая собственное желание взорваться от раздражения. Кажется, что хуй не касается стенок влагалища, движется в пустоте. Нет, не в пустоте, мои руки цепко держат Иркины ягодицы, в которых время от времени судорожно дергаются мышцы.

И вот наступает момент, когда раздражение исчезает и накатывает такой кайф, что я сжимаю зубы, чтобы не кончить слишком быстро. Ира постанывает все жалобней. Она бы заорала, но вцепилась зубами в подушку, чуть ли не половину ее заглотнула. Пизда взорвалась и разъехалась, а я выплеснул в нее столько, что хватит до краев заполнить. Бля-а!..

Я упал головой на недожеванную Иркой подушку. Когда отъебешь пидора, становится легче, когда бабу, становишься легким. Слабый сквозняк – и меня унесет с кровати. Ира падает на меня, чтобы не сдуло, облизывает. Только бы не начала в любви объясняться: нет ничего скучнее после ебли. Это как предлагать что-нибудь вкусное обожравшемуся человеку.

Выручил меня Псевдочехов, позвонив по телефону.

– Надо встретиться, сейчас, – сообщает он. – Я буду в сквере.

– Хорошо, – сказал я и бросил трубку.

– Что-то случилось? – спрашивает Ира. В ее голосе больше огорчения, чем сочувствия или любопытства.

– Да. Один тип проведал, что меня сейчас будут напрягать, и решил спасти, – отшутился я и шлепнул ее по жопе, чтобы слезла с меня.

Десантница – с хуя без парашюта прыгает. Она стоит с расставленными ногами, надевает халат, и видна раздвоенная мочалка со слипшимися в сосульки волосами. Когда я вижу пизду, всегда вспоминаю Таньку Беззубую. Встретиться с ней не хочу, уверен, что разочаруюсь. Пусть уж лучше остается ярким воспоминанием юности.

Ира направляется в ванную и я говорю ей вслед:

– Только быстро.

– Конечно, – бросает она и верит сама себе.

В ожидании, пока она освободит ванную, я прикидываю хуй к носу: что приготовил для меня наводчик? Как и большинство воров, я многостаночник, хотя, конечно, предпочитаю работать по родной – домушником. Ладно, встретимся, узнаем. Главное – не суетиться. Для меня на всю жизнь примером спокойствия служит случай с Вэкой. Мы с ним возвращались с загородного пруда, дорога шла между собственными домами. В палисаднике одного ухоженного дома росла малина. Вэка открыл калитку и зашел как к себе во двор. Цементированная дорожка, ведущая от калитки к дому, делила палисадник на две части: узкую, в которой стояла серо-коричневая деревянная будка сортира с сердечком, вырезанным в верхней части двери, и широкую, в которой росла малина и земляника. Последняя уже отошла, так что мы занялись малиной. Вэка поклевал немного и пошел в сортир побомбить. Собака учуяла его со двора, залаяла. Выбежала хозяйка – пожилая распатланная тетка – и подняла хай. Я отбежал подальше от ее дома. Стою посреди улицу, жду кореша и слушаю ее культурную речь. В России культура, так это культура – что ни слово, то еб твою мать! Орет она себе, вдруг откуда ни возьмись появился в рот ебись – Вэка вывалил из сортира, застегивая потертые джинсы. Он строго произнес:

– Дай пройти, бабка.

Она отошла от калитки, продолжая орать на меня:

– …сука, падла, в жопу хуй!..

Тут она заткнулась и уставилась на Вэку, который спокойненько дотопал до меня, и мы пошли вместе.

– Еб твою в бога душу мать!.. – понеслось нам в спину.

Руссиш культуриш? А хули ж!

– Соси хуй и не тоскуй! – пожелал ей на прощанье Вэка.

От воспоминаний детства у меня разыгрался аппетит и я пошел на кухню. По пути поднял с пола лифчик и кинул на кресло, к остальному ее барахлу. Вроде бы каждый раз, уходя, Ира надевает все свое белье, но в моей квартире уже скопилась целая куча ее трусов, лифчиков, колготок. Такое впечатление, будто она по два комплекта надевает, когда идет ко мне. На кухне я отрезаю кусок хлеба и копченой колбасы и возвращаюсь в комнату, куда следом впархивает Ира, розовая и с мокрыми кончиками прядей. Она идет не прямо к своей одежде, а отклоняется ко мне, чтобы дотронуться: мое! Я делаю то же самое, но по-мужски – шлепаю ее по жопе. Женщина – это звучит звонко! Ира хихикает, прижимается ко мне и начинает бормотать какую-то любовную ерунду. У бабы, как у курицы, две извилины: ебаться и кудахтать.

– Отстань, Иришкин, мне надо ехать.

Она замирает, будто услышала признание в любви.

– Как ты меня назвал?