Учась в советской школе и мореходке, я был уверен, что у меня лингвистический кретинизм. Перед уроком английского мне становилось тошно. Я мог тупо вызубрить, повторить и тут же забыть, но разговаривать так и не научился. Пока не попал заграницу. Там с удивлением обнаружил, что иногда понимаю и даже что-то могу сказать. Потом «совок» проржавел, и все, кто хоть немного «калякал по-аглицки», рассыпались работать под иностранные флаги, потому что там платили в несколько раз больше, и не было совковой кондовости типа увольнений заграницей только в составе группы не мене трех человек. Рискнул и я. Сперва к грекам. Условия у них по мировым меркам не ахти, поэтому и берут всех подряд. Через четыре года поднялся к итальянцам, потом к голландцам, за ними были англичане, а сейчас горбачусь на американцев, на контейнерной линии Сан-Франциско – Шанхай. На судах каждой страны есть свои плюсы и минусы. Янки платят больше всех. Зато, допустим, у норвегов, больше порядка и субординации. Оба моих друга работают у них и не хотят уходить. Я давлю американцев эрудицией. У меня ведь кроме морского еще и высшее филологическое. Даже американскую литературу я знаю лучше большинства янки. А они уважают умных и образованных, как и все очень узкие профессионалы. Так вот, когда ты единственный русскоговорящий в экипаже, собранном из представителей многих развивающихся и не только стран, и всё время приходится общаться на английском, через полгода он становится вторым родным. Заодно и другие языки учишь. Для бытового общения надо знать всего-то слов двести. И учишь их не в классе, боясь учителя и насмешек одноклассников, а общаясь с носителем языка, перенимая его акцент, манеру речи. При этом наблатыкиваешься выхватывать из фразы одно-два знакомых слова и, учитывая мимику и жесты, догадываться, что тебе хотят сказать. И чем дольше общаешься с этим человеком, тем лучше его понимаешь. Так что теперь я считаю себя полиглотом, хотя на большинстве языков ни писать, ни читать не умею, только говорить.

За поворотом мы встретили группу из человек двадцати обоего пола и разного возраста, нагруженных корзинами, кулями и мешками. Замыкал шествие осел, на которого навалили больше, чем он сам весил. Мужчины почти все были брюнетами, босыми, одетыми бедненько и вооруженными кто мечами, кто кинжалами, кто копьями. Увидев коренастого, они начали показывать на него пальцами и кричать что-то, что я сперва принял за слово «кентавр», но потом понял, что это фраза из двух-трех слов, в которой последнее слово «тавр» повторяется, а первые или первое бывают разными. Видимо, Тавр – его имя, а впереди прилагательные – его служебная характеристика. И еще я пришел к выводу, что говорят на каком-то диалекте итальянского. Сицилия? Сардиния? Но там даже в деревнях одеваются получше, да и грести туда надо несколько дней на суперлайнере.

Чем дольше мы шли, тем чаще попадались встречные. Тавра встречали со злостью или, как минимум, со злорадным торжеством. Многие плевали в его сторону, а одна тетка подошла поближе в выцелила ему прямо в лицо. Хотела ударить его кулаком, но я отогнал окриком. Да-а, видимо, много добрых дел числится за Тавром! Так что можно было бить его дольше и больнее.

Меня, не переставая, мучила мысль: куда я попал? Можно было бы предположить, что это массовка очередной исторической эпопеи нашего очень известного кинорежиссера, который сам пишет сценарий, сам исполняет главную роль, сам снимает фильм. И сам его смотрит. Но снимает он только на казенные деньги, которые ему отстегивает власть за интимные услуги, а она не позволит шиковать за её счет на Украине. Оставалось предположить невероятное…

Последние мои сомнения развеялись, когда увидел приближающихся пятерых всадников, один впереди, остальные по двое за ним. Эти были экипированы по полной программе: шлемы с красными «ирокезами» – гребнями из крашеного конского, наверное, волоса; у переднего ламеллярный – из соединенных кожаными ремешками металлических пластин внахлест снизу вверх, у остальных – из кусков кожи; короткие кожаные штаны чуть перекрывающие голенища сапог, которые были почти до коленей. Вооружены длинными мечами и копьями, а за спинами висели круглые щиты. У переднего были еще и бронзовые поножи, начищенные, сверкающие на солнце. Наверное, местный офицер. Я было подумал, что это древние римляне, но потом заметил стремена. Их изобрели в пятом или шестом веке нашей эры, когда Римская империя уже перестала существовать на территории Апеннинского полуострова, и так стала называться империя, получившая после своей гибели имя Византийская. В состав последней входил город Херсонес, который они называли Херсоном, располагавшийся на территории нынешнего Севастополя. Неужели?…

Передний всадник, лет тридцати, обладатель властных голубых глаз и короткой светло-русой бороды, остановился перед моими пленниками и улыбнулся коренастому, как старому знакомому:

– Привет, Тавр! Вот мы и встретились!

– Привет, Оптила! – прогундосил в ответ Тавр.

– Тебя уже заждались! Даже собирались повысить вознаграждение до ста солидов! – сообщил Оптила.

– Лучше бы мне их отдали, – отшутился Тавр.

– Извини, не успели! – пошутил и всадник и строго спросил: – Это ты убил Ветериха и его жену возле часовни?

– Не был я там, – отказался Тавр.

– А я уверен, что был, – настаивал на своем командир. – Уж слишком жестоко их порубали, как ты обычно делаешь.

– Ничего я не делаю, – не соглашался мой пленник.

– Ишь, каким ягненком сразу стал! – съязвил Оптила. – Впрочем, за тобой и так грехов хватает, эти две загубленные души ничего не изменят. Молись, в кого ты там веришь? В дьявола, наверное? Завтра утром встретишься с ним!

Тавр презрительно сплюнул и произнес:

– Да пошел ты!..

Так я перевел их диалог, соединив мимику и жесты со словами, которые были похожи то на итальянские, то на греческие, то на немецкие.

Оптила посмотрел на меня. Сперва он попытался определить мой социальный статус. У меня тоже властный взгляд. Когда много лет командуешь людьми, это накладывает отпечаток. Но больше его заинтересовали мои шелковые трусы с драконами. Судя по тому, как были одеты попадавшиеся нам навстречу, что-либо подобное здесь мог себе позволить только богатый. Во взгляде Оптилы появилось уважения. Потом он посмотрел на рану на моей голове, на копье, на остальное оружие, висевшее на шее Тавра. На этот раз он соображал дольше, но пришел к правильному выводу, что все оружие не мое, а я умудрился повязать двоих вооруженных – и зауважал меня еще больше.

– Мы вас проводим до города? – произнес он, как бы спрашивая мое разрешение. То есть, он в любом случае не расстался бы с Тавром, но и меня обидеть не хотел.

Я не рискнул отказаться.

Я вырос в трехэтажном доме, поэтому могу с уверенностью сказать, что стены Херсона были не ниже. Сложены из больших известковых блоков, наверху зубцы. Через каждые метров семьдесят из стены к широкому рву как бы вышагивали башни. Самые массивные были около ворот: левая – прямоугольная, а правая – круглая. Расстояние между ними было метров сорок. У открытых ворот стояли пятеро пехотинцев в шлемах с красными «ирокезами», ламинарных – из металлических полос, соединенных внахлест сверху вниз, – доспехах, с большими миндалевидными щитами, на которых были странные буквы, похожие скорее на орнамент, и римская цифра три, копьями подлиннее, чем у меня, и длинными мечами. Видимо, тяжелая пехота, в переносном и прямом смысле слова. Караул тоже признал Тавра, пожелали ему долгих мучений.

По пути Оптила проинформировал меня, что Тавр раньше служил в пехоте, поссорился со своим десятником и убил его. После чего сбежал и занялся разбоем. За его поимку полагается награда в пятьдесят солидов, которых хватит на покупку хорошего коня. Видимо, так бы он и потратил эти деньги. Сам же Оптила был готом на службе у ромеев (так они себя называли, а не византийцами!), командиром отряда трапезитов – легкой кавалерии. Кто я такой, он не спрашивал, видимо, ждал, что сам расскажу. Я не рассказывал, потому что не придумал пока легенду, соответствующую данной эпохе. Вряд ли он поверит, что я из будущего. Я сам еще не до конца поверил, что нахожусь в прошлом.