Кочубей долго наблюдал за этим гибким человеческим потоком. Потом тихо распорядился:

– Иди, начальник штаба, да кликни ко мне Володьку.

Он опустился на землю, а поодаль, не спуская с него глаз, на корточках сидели его верные телохранители – черкесы.

Впереди всех Ахмет Муртузуев. Косые лучи заходящего солнца играли его золотым оружием. Не уважают адыгейцы чеканной оправы. Белой слоновой костью испокон веков украшали мастера племени Адыге клинки, кинжалы и пояса своих джигитов. Но пришел отец Ахмета, потомок известных абреков, в Адыгею как переселенец отсюда, из предгорной Черкесии, где любят чеканку золотую и серебряную с чернью. Принес свои вкусы и обычаи в адыгейский аул. Поэтому веселится солнце, перебирая лучами своими золотую орнаментовку.

Тихо пели черкесы, в такт покачиваясь гибкими телами. Подпевал им и начальник их – знаменитый джигит Иван Кочубей.

Прибежал вызванный Кочубеем Володька – любимец Кочубея, воспитанный отрядом мальчишка, неизвестного роду и племени, партизанский сын, как звали его в отряде.

– Я тут, батько! – вытянулся Володька. Быстрые, угольные глаза его были лукавы.

– Гони в штаб к Кондрашеву и передай ему…

– Пакет? – быстро и обрадованно перебил Володька, большой любитель скакать сломя голову с важными донесениями.

– Во дурень! Шо я, чернильная душа, чи шо? – шутливо шлепнув его плетью, сказал Кочубей. – Надо передать ему три слова… – Кочубей подумал, выискивая наиболее веские и убедительные слова. Володька ожидал, наклонив корпус вперед. – Передай Кондрашеву: «Невинна завтра будет наша!..» Во! – приказал Кочубей.

Володька рванулся вперед, но потом остановился, повернулся к Кочубею, сморщил лоб, развел руками.

– Чего ж ты, пень? – озлился Кочубей.

– Невинна завтра будет наша, – повторил вслух и будто недоумевая Володька. – Выходит, четыре слова, а сказали – три слова передать.

– Тю тебе, во грец! – воскликнул пораженный Кочубей. – Ишь, який грамотюка. Передай так: Невинка будет наша! Да останься у Кондраша для связи.

И когда в низкорослом дубняке исчез гонец, Кочубей, упершись в бока кулаками, покачал головой:

– Ученый шпингалет! Уже батьку учит. Давно в Батайске с буфера сняли?.. А верно!.. Не только завтра будет нашей Невинка… Завсегда, навек!..

Ночью бригада выступила к мельнице Баранова. Не звякнув ни стременем, ни котелком, кочубеевцы спустились по балке и сосредоточились на берегу Кубани. Кочубей, оставив заместителем Михайлова, выехал к Рождественскому хутору в рекогносцировку, прихватив с собой Роя, Левшакова и Ахмета. Они двигались в густой южной темноте, и кони, мягко ступая копытами, непривычно обвязанными тряпками, передвигались и похрапывали.

– Надо поглядеть, начальник штаба, шо и як… пехота же, – тихо делился своими сомнениями Кочубей, приникнув к уху Роя. – Митро думает, шо я всю бригаду пошлю вплавь… Может, нема расчета вьюки в речке полоскать, может, помогнем невзначай Митьке. Проскочим в Невинку по мостам?

Оставив Ахмета с лошадьми у околицы, они пошли в хутор. У хат, заборов, канав – повсюду лежали люди. Близко бежала Кубань, и с вражеского берега слышались голоса и тихое пение. Изредка оттуда постреливали по хутору, – очевидно, белые не догадывались об операции.

– Во це гарно, дуже гарно сгарбузовались, – шептал Кочубей, всегда умевший ценить подлинное военное искусство.

Поймав слухом приглушенный, тихий говор у реки, они крадучись подошли к группе лежащих людей. Поднялись штыки. Кочубей отпрянул:

– Тю, нечистая сила, своего чуть не запороли, як кабана.

– Пропуск? – спросил один.

– Да я – Ваня Кочубей!

– Пропуск? – раздельно повторил тот же голос.

– Начальник штаба, скажи им пропуск, я шось запамятовал, як там…

– Мундир.

Штыки опустились. Человек в мохнатой папахе, спросивший пароль, шепнул на ухо Рою отзыв:

– Москва. – И добавил, не оборачиваясь: – Ложитесь!

Невдалеке еле слышно стонал человек.

– Шо с им? – спросил Кочубей.

– Высунулся, ранило, – отвечал человек в папахе.

– Пулька дура: высунулся – и чик его, – скороговоркой произнес лежавший рядом; у него был тонкий, даже пискливый голос.

– В бедро ранило, – добавил третий, в черкеске.

– Перевязку-то сделали? – забеспокоился Кочубей.

– Да. Старцев перевязал, как умел, – ответил человек в папахе. – Ему больно оттого, что кричать нельзя. Будь ему свободней, он бы всю боль криком выгнал.

– Надо сестру с моего госпиталя. Добра есть у меня милосердная сестра.

– Как хвалиться, лучше позвал бы.

– Надо – позову.

– Ну как же не надо, – заметил тот, что был без шапки, – до утра кой-кого еще подденет…

Кочубей приказал:

– Адъютант, за сестрой!

В темноте скрылся Левшаков, самый преданный и самый, по внешнему виду, невзрачный адъютант, которого знала история. Он с гордостью именовал себя адъютантом, но никогда не интересовался внешними отличиями этого чина. Однажды ему предложили аксельбанты, снятые с убитого офицера. Аксельбанты Левшакова обидели, и он приспособил их на репицу своего боевого коня.

Кочубей, отослав Левшакова, полюбопытствовал:

– А кто ж вы будете: рядовые брюхолазы або начальство?

– Можно и познакомиться, – просто сказал человек в папахе. – Кандыбин – помощник комиссара фронта.

– Старцев – военный руководитель, да и комиссар тоже, – представился человек в черкеске.

– А он тоже комиссар? – неприязненно, ткнув пальцем в третьего, с тонким голоском, спросил Кочубей.

– Нет, это Птаха – командир кавалерии у Кондрашева. Наездник, – ответил Кандыбин и передвинулся ближе к плетню, так как ему показалось, что с той стороны плеснули весла.

– Эге, – покрутил головой Кочубей, – этот для меня понятный, вот этот самый Птаха, а вот як комиссары в самый переплет влипли, га?

Кандыбин сдержанно засмеялся.

– Потому что комиссары, больше не почему.

Вскоре прибыла сестра. Вынырнув из темноты вслед за Левшаковым, она деловито спросила:

– Где раненый?

Раненый подполз. Наталья начала возиться около него, тихонечко покрикивая:

– Ну-ну, не скули. Переворачивайся же! Ну и колода! Пустяковая рана. Тише скули, а то кадет подслухает. Ну и мужики дохлые пошли.

Пехотинец был ранен в бедро, потерял много крови. Рана была серьезная. Боец поворачивался с трудом.

– Эй, вы, – позвала Наталья, – помогите! Замучилась.

Провожаемый шутками товарищей, на помощь подполз боец.

– Ничего не вижу. Куда тащить?

– Не знаешь куда? Первый раз? – прикрикнула на него сестра.

Раненый вскоре притих и лежал, будто перерезанный надвое белым бинтом перевязки. Наталья, развернув узел, принесенный с собой, наливала в кружку молока. Во фляге булькало, и помогавший Наталье боец, почуяв, что у нее имеется кое-что перекусить, потянулся к узлу. Наталья ударила его по спине.

– Прими руки. Это раненым.

– Да, может, я сейчас буду раненый, – отшучивался солдат.

– Таких пуля за три версты облетает.

Начальник штаба, оставив Кочубея разговаривать с новыми знакомыми, присел возле Натальи. Она была в кофте из легкого ситца.

– Легко одеты, ночь довольно холодная, – заметил Рой, притрагиваясь к ее полной руке.

– Ладно уже, заботливый, – отрезала Наталья.

Рой этого не ожидал. Он сам не заметил, как прикоснулся к ее руке. Ему было неприятно, что эта белокурая красивая девушка, которой он часто любовался издали, истолковала его жест ложно.

– Да нет же, вы меня не так поняли, – пробовал он оправдаться.

– Куда уж мне понять… Ладно, уходи. Пристала к вам, жалею… Липнете все, как мухи… Тошно!

– Вы останетесь здесь, в хуторе, – решив уйти, сказал Рой. – После взятия станицы – на прежнее место. Вероятно, на правый берег переведем санитарную часть не раньше завтрашнего вечера.

На обратном пути Кочубей нервничал:

– Надо поспешить. Проваландаешься тут, и, может, так дело повернется, шо комиссары Невинку заберут, а Кочубей будет у кобыл хвосты обкусывать.