— Враги штурмуют наши бастионы? — усмехнувшись, спросил он появившегося Лешку.

— Нет. Что вы мне говорили насчет трех дней отпуска и каких-то теннисных кортов с бассейном?

— Всегда для тебя. Номер для двоих, все будет оплачено, oбслуга, как в Сан-Франциско, хочешь, стой на голове, хочешь, устраивай свальный грех, никто не пикнет, а только будут тебе задницу салфетками подтирать.

— Я согласен. Со вторника следующей недели, по утро пятницы.

— Вот и прекрасно, ты меня успокоил. А то я начал подозревать тебя в импотенции, а мне такие служащие на таком посту не нужны. Правда, у меня самого есть приемчик, я часто объявляю себя импотентом для большей завлекательности…

— Я помню. Ты этим приемчиком завлекал мою девушку, когда мы ехали к Белому дому.

— Правильно. Как она, кстати?

Лешка помолчал. Понял, что все равно этот прохиндей будет все знать.

— Я увижу ее во вторник.

— Серьезно? — Его узкие губы искривила одобрительная улыбка. — В подлинной верности и преданности, что бы ни говорили циники с пошляками, есть что-то высоко благородное, мужское, а не кобелиное. Это и есть настоящее, чего я, к сожалению, лишен. Мы спать сегодня будем или как?

— Попробуем, — Лешка пошел в свой кабинет.

Ему приснилось, что он едет в электричке куда-то за город, а вагон трясет, словно это вовсе не электричка, а гремит он на старой телеге по каменистому бездорожью, по кочкам и рытвинам. Потом он понял, что это сон, затем открыл глаза и сообразил, что настойчивая тряска продолжается, только он не в вагоне и не на телеге, а лежит он на диване в своем служебном кабинете, а Феоктистов трясет его за плечи и переваливает с боку на бок, как куль муки.

— Ну здоров же ты спать! — восхищенно сказал Феоктистов. — Обычно рекордсмены по этому спорту — пожарники. Может, мне тебя пожарным инспектором назначить?

— Уже утро? — прохрипел Лешка и сбросил ноги с дивана.

— Для истинных тружеников уже полдень! — засмеялся Феоктистов. — И истые труженики уже провернули массу героических дел!

— Каких дел? — Лешка никак не врубался в начавшийся день, сознание еще мутилось во сне, что случалось с ним редко, обычно он просыпался разом, включаясь в события и текущие дела.

— Виски тебе пить вредно, даже в малых дозах, это не твой напиток, — серьезно сказал Феоктистов. — Идем на казнь.

— Какую еще казнь? — спросил Лешка и тут же вспомнил весь вчерашний день и кого сегодня положено казнить, не миловать.

— Предателя, доносчика и шпиона казнить будем, — строго сказал Феоктистов. — Лютую казнь ему устрою.

Лешка поднялся с дивана и обнаружил, что брюки на нем позорно измятые и грязные, да и пиджак, висевший на кресле, не лучше.

— Мне в таком виде в офисе появляться как-то негоже, — засомневался он.

— Ничего, свершим обряд наказания, отвезешь труп на помойку, а потом припарадишься.

Лешка накинул пиджак и следом за Феоктистовым прошел в его кабинет.

— Вы уже провели заседание? «Демпинг-Экстра» уже приехали на переговоры?

— Переговоры — это слабо сказано, Алексей Дмитриевич. Пока вы предавались дреме, я вил веревки из «Демпинг-Экстры»! Всю фанаберию с них сшиб и перевел в разряд своих холуев!

— Деньги вы им отдали? — подозрительно спросил Лешка.

— Конечно, отдал. За вычетом стоимости взорванного автомобиля.

— Так они сознались? — напрягся Лешка, внезапно вспомнив, что говорил об Антонине в Каменске торговец Дадашев.

— Да нет, конечно! За автомобиль заплатили в качестве компенсации наших моральных потерь, а что касается Антонины, на крови поклялись, что к смерти ее никакого отношения не имеют. Оставь это! Машину мне мог любой дурак-конкурент подорвать, а Антонина, полагаю, тут милиция права, — выпила и искупалась. У тебя есть предложения по суровому наказанию предателя?

— А он еще не сбежал? — спросил Лешка, мучительно думая, рассказать ли Феоктистову про паническую реакцию Дадашева на смерть Антонины? Да нет, зачем пугать президента. Если дело будет иметь последствия, все само собой всплывет.

— Сидит с утра под арестом. По-моему, он достоин смерти, как ты полагаешь?

— Пинка под зад он достоин, а не смерти, — Лешка взял со стола бутылку минеральной воды и принялся пить из горлышка.

Разом полегчало, и день начался.

— Э-э, мой дорогой! В тебе заговорило христианское всепрощенчество! Банкиром тебе никогда не бывать! Преступление укрощается наказанием, без этого картина неполная, что заметил еще Федор Михайлович Достоевский. Ладно, если модели казни нет, то займемся импровизацией.

С этими словами Феоктистов достал старый, потертый до стального блеска револьвер и накрутил на него очень длинную трубку самодельного глушителя. Потом извлек из сейфа крупнокалиберную револьверную пулю, но не загнал ее в барабан, а поставил посреди полированного стола.

— Ну, что вы торчите, Алексей Дмитриевич? Доставьте арестованного!

— А где он?

— А вон там! — Он кивнул на платяной шкаф в углу кабинета. Лешка подошел к шкафу, повернул торчащий в дверце ключ, и едва приоткрыл эту дверцу, как из шкафа на пол вывалился зампрезидента по хозяйственным вопросам Бестаев. Руки его были связаны за спиной, а рот туго заклеен широкой лентой лейкопластыря. Завхоз ткнулся лицом в пол и лежал неподвижно, будто мертвый.

Феоктистов подошел, небрежно пнул тело своего вице-президента ногой и спросил Лешку:

— Ну, как вам наш Джеймс Бонд, Штирлиц, Мата Хари, он же Борька Бестаев?

— Надо развязать. У него руки уже посинели.

— Я думаю! — горделиво сказал Феоктистов. — С семи часов утра сидит, а главное — сам слышал, как деятели «Демпинг-Экстры» его сдавали. Так что не отоврется и не отвертится.

— По-моему, он без сознания, — засомневался Лешка, глядя на Бестаева, лежавшего мешком на полу.

— Очнется! — решительно сказал Феоктистов и с размаху ударил Бестаева ногой под живот.

Бестаев застонал и попробовал приподняться.

— Ну, мы люди гуманные, — сказал Феоктистов. — Дадим приговоренному последнее слово.

Он наклонился над своим вице-президентом по хозвопросам, схватил его за длинные жидкие волосенки, прикрывающие плешь, оттянул голову и мягким движением отодрал пластырь ото рта. Потом дернул за конец нейлонового шнура, связывающего руки. Бестаев тут же рухнул на коленки, задом кверху, и обнял ноги Феоктистова, завопил на высоких тонах, по-бабьи.

— Прости меня, Сергей Павлович, прости подлеца! Все врали они, врали! Ну, передавал я им всякие пустяки, передавай, но не платили они мне таких башлей, не платили! Сам же знаешь, нет у тебя более преданного раба!

Бестаев поднял вверх лицо, залитое потоком обильных слез, и вид его был настолько жалок, что Лешке больно стало смотреть.

— Молчи, раб лукавый! — грозно ответил Феоктистов. — Эти слова я от тебя уже слышал, и не один раз!

Он взял со стола револьверную пулю и сунул ее Бестаеву под нос.

— Помнишь, что это такое?

— Помню, Сергей Павлович, помню, это пуля, мне предназначенная, если я что-нибудь совершу негодяйское.

— Вот она тебя и дождалась! Мы еще раз будем гуманными, так что теперь выбирай, что тебе слаще, пулю получить или я тебя в «черный компьютер» заряжу?

О «черном компьютере» Лешка слышал. Якобы все ненадежные работники, мелкие и крупные жулики, проворовавшиеся и проштрафившиеся на работе в фирмах, заносились в каком-то бюро в компьютер, и за небольшую плату сведения об этой публике мог получить любой фирмач. Лешка не очень верил в существование такой системы.

— Пулю, Сергей Павлович! — завопил Бестаев. — Лучше пулю, лучше смерть и покаяние!

— Правильный выбор, сучий потрох! — одобрил Феоктистов. — Иначе, недоносок, тебе нигде во всей России и странах СНГ даже мусор убирать не доверят.

Феоктистов демонстративно загнал пулю в барабан револьвера, взвел курок и заорал:

— Ложись плашмя, ноги шире, руки шире! Смерть твоя пришла!

Бестаев беспрекословно распластался на полу.