И во фронтовых условиях с этой верой Овчинникова принимают в партию. Ясно, что позднее тот Овчинников, каким он предстаёт спустя более чем сорок лет на завершающих страницах романа, скорее всего неверующий, хотя, быть может, и сохраняет, как говорили многие тогда, веру в душе. Всё же позиция автора ясна, его положительные герои не безбожники, во всяком случае, не «воинствующие безбожники». Вообще об отношении автора к религии в романе можно сказать много интересного.

Процитируем его переписку.

«Ты спрашиваешь, откуда комиссару Шанину известен Иоанн Златоуст и откуда его интерес к религиозной литературе? Да из пермской гимназии, откуда он выбыл из 8-го (последнего) класса и где он Закон Божий не мог сдавать иначе, как на пятёрки (как и Ульянов В. И.). Он 10 лет изучал Отцов Церкви, и уж, конечно, Иоанна Златоуста знал назубок! Ибо 12-томное его издание было в каждой гимназии, а цитируемое им место известно каждому гимназисту из катехизиса. Так что замечание я отвожу… Что же до «славянской» эрудиции Макарки в его 14 лет, то ты просто не знаешь гимназических программ, равно и корпусных (а я и там, и там учился). Была у каждого гимназиста такая довольно хорошо составленная книга, нарядная, но, благодаря своей массовости, не очень дорогая «Откуда есть пошла русская земля и как стала быть».

Это был несколько беллетризованный и всё же вполне научный пересказ истории российской с древних времён, даже дославянских, и подробно там описывалась история славян, возникновение письменности и т. д. Это была превосходная книга, сейчас её почему-то держат в спецфондах. Но это было чтение внешкольное, правда, учителя требовали знания этой книги с первых классов… Так что для 14-летнего это были азбучные и привычные истины, именно такие ассоциации и должны были прийти на ум…»

Можно сказать и то, что автору близки верхневолжские места, где прошло его детство. Да и о кадетском корпусе он пишет по личным впечатлениям (подробней они описаны в романе-хронике «Горсть света»).

Надо отметить, что в чудесных описаниях природы, которые рассыпаны, как бисер, по станицам романа «Пассажир последнего рейса», автор предстаёт как выдающийся писатель, подлинный художник слова, как представитель классической традиции русской литературы.

Хотелось бы сказать ещё несколько слов об этой незаслуженно забытой книге, любимом детище автора, о чём свидетельствует его переписка. Но возможно благодаря энтузиазму издателей, стремящихся донести до современного, в первую очередь молодого читателя лучшие произведения русской и советской литературы, выпавшие из повседневного круга чтения, мы сможем представить новую публикацию этого шедевра.

Пусть же «Пассажир последнего рейса» доставит новым поколениям читателей те же приятные минуты, которые когда-то, почти полвека назад, доставил нам.

Кандидат исторических наук

А. Н. Филиппов

Старый пассажирский пароход «Лассаль», заканчивая навигацию, шёл вне расписания из Рыбинска вниз. В Городецком затоне начальство должно было решить судьбу парохода: капитальный ремонт или списание.

Октябрьским вечером в Кинешме «Лассаль» стал под погрузку. Метеопрогноз подгонял – ожидались туманы и заморозки. А груз оказался самый невыгодный, лёгкий и громоздкий: корзины с пивом, хлопок в кипах, тюки ваты, ящики с парфюмерией и галантереей. Грузили всей командой, вплоть до судовых стажёров из речного техникума. Даже помощники капитана – «пом», «пом-пом» и «пом-пом-пом», как их прозвали стажёры, – скинули шинели, надели телогрейки и «козы» – ремённые наплечники с упором на уровне поясницы – и вместе со всей командой давай вверх-вниз по трапам, то с ящиком, то с кипой на спине. Ночная погрузка, начатая вяло, пошла вдруг с таким весёлым и злым азартом, что и пассажиры, мёрзнувшие на пристани в ожидании посадки, не смогли остаться сторонними зрителями и тоже взялись помогать.

Руководил погрузкой капитан «Лассаля», рослый волгарь с поседелой бородой. Он держал в руке пачку документов на грузы и неторопливо ходил от трюма к трюму. И каждому грузчику хотелось быстрее и молодцеватее пробежать с поклажей мимо капитана.

Больше всех старался долговязый, болезненного вида гражданин в мятой шляпе и дешёвом заграничном пальто. На первый взгляд от него было трудно ждать сноровки грузчика, но, видимо, бегать с ношей по трапам приходилось ему не впервой.

После полуночи капитан приказал радисту транслировать спортивные марши. Под эту задорную музыку темп работы ещё ускорился. Всей артелью погрузку закончили к утру.

Даже пустую верхнюю палубу сплошь уставили ящиками, корзинами и тюками – прогуливаться здесь сейчас было некому. Из пароходной трубы повалил чёрный угольный дым, капитан взошёл на мостик, дал в машинное команду «Готовсь!» и потянул рукоять гудка. Из медного остывшего зёва сначала долго рвалась шипящая струя пара и брызг, потом протяжный рёв отдался эхом от высокого берега: «Лассаль» извещал пристань Кинешму, что закончил погрузку, произвёл посадку пассажиров и готовится отвалить, по всей вероятности, навсегда!

Кинешемская касса продала на «Лассаля» всего одно-единственное верхнее классное место. Купил его тот самый долговязый гражданин в заграничном пальто, что так усердствовал на погрузке. С чемоданчиком в руке пассажир остановился наверху, посреди полутёмного коридора. Потолочная лампа в матовом плафоне еле освещала одинаковые двери кают, красную ковровую дорожку поверх протёртого маслом линолеума и в дальнем конце – зеркальные стёкла салона, запертого на ключ.

Из каюты с надписью «Проводники» выглянула пожилая женщина в синей телогрейке с меховым воротником. За её спиной высились горы одеял и простыней, до самого потолка.

– Мне бы местечко, – робко попросил гражданин. – Каюту бы…

Женщина так удивилась, будто впервые в жизни увидела перед собой всамделишного пассажира.

– Как это каюту? Нешто они там, в Кинешме, с ума посходили, классный билет продали? Весь этаж нетоплен, система спущена… Сами-то вы соображаете, какие сейчас могут быть каюты?

– Да мне бы только пока руки вымыть да примоститься как-нибудь. Просто не верится даже, что опять берега эти вижу.

Пароход выходил на фарватер. Ветром распахнуло дверь на палубу. Снаружи донесло сочную дробь пароходных плиц, шелест волны у бортов. Из-под лестницы, снизу, тянуло смолёными канатами и остывающим паром. Пол в коридоре содрогался от работы машины. Её мерный, спокойный гул то и дело перебивался неровной стукотнёй паровой лебёдки и скрежетом рулевой цепи. Проводница не замечала, что пассажир взволнован этими будничными для неё звуками и запахами. Сверху спустился капитан. Несколько нерастаявших снежинок блестело в его бороде. Проводница пожаловалась на кинешемскую кассу.

– Не беда, Нюра, – сказал капитан. – Пристроим пассажира. Далеко едете, товарищ?

– Билет у меня до Нижнего, то есть до Горького, но я знаю, вы, кажется, только до Городца? Я там пересесть могу, мне ведь не к спеху. Хочу родные места увидеть, Кинешму, Решму, Юрьевец.

– У вас там родственники есть, или?..

– Нет, ни родных, ни знакомых. Жил там в детстве. И вот, знаете, потянуло опять взглянуть на эти места. Видимо, уж перед смертью.

– Рановато вам о деревянном бушлате задумываться. На погрузке не хуже молодых бегали, хотел благодарность по радио объявить. Небось немного старше меня?

– С весны пятьдесят восьмой пошёл.

– Значит, можно сказать, ещё юноша по сравнению со мною? Мне-то шестьдесят пятый! Если в будущую навигацию другого парохода не дадут, то думаю пойти в техникум поработать, молодых поучить. На пенсионный хлеб сам не уйду, покамест насильно не заставят… Что ж, зайдите ко мне в каюту обогреться.

– Что вы, нет, нет, большое спасибо!.. Вы сейчас на вахте?

– Считаю себя нынче на бессменной вахте. Пароход мой с Волгой прощается, да и сам я, возможно, последний раз на мостике. А старшего помощника я спать послал после ночной погрузки…