Как бы угадывая мысли Прохора, Красиков сказал:

— Винить Галю не надо. Ясно, что ее братец не так уж глуп, чтобы выкладывать на второй или третий день приезда свое политическое кредо, хотя бы и перед сестрой. Нет, я Гале верю. Она идет с нами одной дорогой, — произнес он убежденно.

Прохор благодарно посмотрел на Красикова и, пожав ему крепко руку, шагнул к дверям.

— Минутку, — в голосе Кирилла Панкратьевича прозвучала сердечная нотка. — Береги себя, Прохор. Может быть, не скоро увидимся. В самое пекло контрреволюции идешь. Дай поцелую на прощание. — Красиков с отеческой нежностью обнял Прохора. — Желаю тебе удачи. — Когда за Черепановым закрылась дверь, Красиков поднялся, подошел к окну и раскрыл створки. В раскрытое окно пахнуло предзимним холодком.

Еще летом, после того как в Косотурье начал верховодить Лукьян, Глаша вновь уехала на кордон.

Отголоски больших событий, происходящих в стране, докатывались сюда редко. Леонтий ездил в Павловск не часто.

— Теперь там новая власть, и, похоже, ей не до нас, — возвратившись как-то из города, сказал он жене и племяннице. — Наших солдат там да еще каких-то чехов, как сельдей в бочке. На улицах ходят дозоры, шарят все больше по окраинам — ищут большевиков. А этот Веньчиков, ну который приставал к тебе летось, — повернулся Леонтий к Глаше, — теперь вроде как за начальника в лесном деле. Иван Михайлович шибко осунулся. Постарел. «Ты, — говорит, — Леонтий, лес не забывай оберегать. Внукам и правнукам нашим он будет нужен». — Помолчав, лесник продолжал неторопливо: — Дорогой из Павловска встретил знакомого косотурского мужика, рассказывал, что диется в селе. Там хозяином Лукьян Сычев стал, твой бывший свекор. — Глаза Леонтия остановились на племяннице. — Шибко лютует над беднотой. Вместе с Крысантием Каретиным, с управским секретарем, галятся. Андриана, Василкиного отца, исхлестали в кровь. Все допытывались, где сын. Крепкий старик, не сказал. А твоего родителя вызвали в управу, ремни у культяпки обрезали, деревяшку выбросили за окно, а сами давай хохотать, как Илья на одной ноге по улице скачет.

— Гады! — вырвалось гневно у Глаши.

— Точно, — поддакнул лесник. — Каждый день измываются над народом. Как бы сюда не нагрянули, — закончил он уже озабоченно.

— Не дай бог! — отозвалась жена Леонтия.

Прислонившись к стене, Глаша думала: «Что же делать? Если свекор появится на кордоне, житья не будет. Вася далеко». — Женщине вспомнилась последняя встреча с Василием.

Окруженные в Мещерской низине карательным отрядом, партизаны Обласова, стремясь к Троицку, стали просачиваться мелкими группами в степные районы. Накануне ухода из лесов Василий заехал на кордон проститься с Глашей.

— Путь лежит далекий и опасный, — ответил он на просьбу Гликерии взять ее с собой и привлек к себе. — Боюсь за тебя — не вынесешь ты похода. Будут стычки с белоказаками, а где тебе в бою. Не женское это дело, ни шашкой, ни винтовкой владеть не умеешь, да и что отрядовцы скажут? Наши семейства приказал отправить по глухим деревням, а сам жену с собой берешь? Нет, так не годится. Если какая банда нагрянет на кордон, скройся на время в лесу, А до зимы, может, я вернусь. — Василий нежно погладил ее руку.

— Опять одна, — вздохнула Глаша. — В германскую жила без тебя. Пришел ненадолго, и опять разлука. Но ведь молодость-то уходит, Вася... — она подняла глаза на Обласова.

— Знаю, — сказал сумрачно Василий. — Вот прогоним беляков и будем жить спокойно. А если что случится со мной, не забывай.

В тот день Глаша проводила его до лесной тропинки. Долго смотрела ему вслед, и как только фигура всадника с конем скрылась, она, как подрубленная березка, опустилась на землю.

Дня через три после отъезда Василия лесник вернулся домой встревоженный.

— В седьмом квартале, где просека, видел конские следы. Должно, каратели шарят в поисках партизан. Тебе, Глаша, лучше бы уехать. Упаси бог, если беляки явятся сюда.

И сама Гликерия понимала, что надо куда-то скрыться на время. Как-никак, а жена командира партизанского отряда, хотя и невенчанная.

— Есть у меня в Челябинске дружок-однополчанин — Шмаков Иван Васильевич. Сапожник он, живет в Заречье на Горшечной улице. Искать его надо так: пройдешь мост через реку Миасс, справа пустырь, на пригорке церковь. Не доходя до нее, увидишь двухэтажный дом, внизу вывеска сапожника. Скажешь, что племянница Леонтия явилась в город насчет работы. Поживешь день-два у Ивана Васильевича, а потом он тебя устроит.

На семейном совете решили выехать с утра. Глаша стала готовиться к отъезду. Так прошел день. К вечеру собралась гроза. Казалось, ничто не предвещало ее приближения. Ласково грело июньское солнце, воздух был недвижим и чист, как хрусталь. Деревья стояли молчаливо, как бы прислушиваясь к песне лесного жаворонка, который, стремительно, взлетая ввысь, прозвенит чудесной трелью и камнем падает вниз. Порой слышался нежный голос иволги, и снова тишина.

Но вот на горизонте показалось небольшое облако, а за ним второе, третье. Как бы убегая от грозящей опасности, пронеслись они над кордоном и скрылись вдали. Подул свежий ветерок, поиграл в пышных кронах деревьев, качнул сиреневые колокольчики, росшие на опушке, пригнул к земле голубые незабудки и, озоруя в кустах рябины, прошелестел в зарослях багульника. Постепенно заслоняя солнце, выплыла большая черная туча. И от этого лес стал сумрачным, неуютным. Умолкли лесные певуньи, спрятались в своих жилищах работяги муравьи, все, казалось, притихло в ожидании беды. Внезапно лесное безмолвие разорвал откуда-то налетевший буйный ветер. Закачались верхушки столетних великанов. Как стайка испуганных девушек в ярко-зеленых нарядах, заметались молодые березки. Туча уже закрыла солнце и неотвратимо накатывалась на кордон. Сверкнула молния. Издалека послышался гром. Постепенно нарастая, ой, казалось, потрясал все живущее на земле, вселяя страх. Упали первые капли дождя, затем небо как бы разверзлось — хлынул ливень.

Глаша поспешно выбежала из дома и стала закрывать оконные ставни. Ураганный ветер прижал ее к стене. Тяжело дыша, женщина шаг за шагом стала пробираться к крыльцу. Слышался гул, свист ветра. С жалобным криком, подхваченная воздушным потоком, мимо Глаши пролетела какая-то птица. Черное низкое небо зигзагами прочертила яркая молния. Недалеко от дома лесника раздался сухой треск, и трепетный феерический свет на какой-то миг выхватил из полумрака мятущиеся деревья. Глаша с трудом добралась до сенок и остановилась в темном углу.

Гроза продолжалась недолго. На вечернем небе все еще полыхали молнии, слышались раскаты грома, но уже-за уходящей тучей, расширяясь, по небосводу тянулась яркая полоска света. Дождь перестал.

Как только кончилась гроза, Глаша вышла на крыльцо. С крыши, гулко булькая в лужах, скатывались капли дождя; заходящее солнце, освещая кроны деревьев, играло уже чудесными красками на листве. И как бы радуясь, что буря ушла, вновь запел свою несложную песню лесной жаворонок и под карнизом дома защебетала ласточка.

Глаша вздохнула полной грудью. Тревожные мысли о судьбе родных на какое-то время улеглись.

Утром Глаша выехала с Леонтием к железнодорожной станции.

Дорога после ливня была тяжелой, и лесник ехал не торопясь. По сторонам изредка виднелись поваленные бурей деревья, обнаженные корни которых нелепо торчали из земли. Порой под могучими стволами упавших великанов лежали искалеченные сосенки и, как бы взывая о помощи, тянули уцелевшие ветви к небу.

— Вот так и жисть человеческая, — глядя на бурелом, пустился в философию, Леонтий. — Он, значит, живет, живет спокойно. Потом — трах! — налетела житейская буря вроде войны — и нет человека. А которое дерево глубоко ушло корнями в землю — устоит. Опять же и человек. Если твердо шагает по матушке земле, будет жить. А ежели елозит ножками, дело пропащее, — для убедительности Леонтий пренебрежительно махнул рукой. — Сколько молодняка вчера наломало, — покачал он головой. — И то прошлый раз Иван Михайлович баял: ежели срубили сосну или в сухостойник пошла, посади, говорит, Леонтий, заместо их в два-три раза больше, семена выбери добрые. Заботливый старик. Вот только Веньчиков что-то стал к нему привязываться. При мне упрекнул его за депутатство при советской власти. Иван Михайлович шибко тогда на него осерчал. Назвал его как-то чудно: ха-ме-ле-оном, — с трудом выговорил Леонтий незнакомое слово.