Я подошла к окну и уставилась через него на хмурую улицу. Небо было безрадостно серым, деревья почему-то казались грустными, а сама улица – пустынной. То есть там были люди, они сновали туда-сюда с туго набитыми сумками или мусорными мешками и глядели себе под ноги усталыми глазами, но все равно меня не покидало чувство одиночества и пустоты вокруг. Возможно, если бы вместо этих затюканных жизнью лиц я видела беззаботно играющих детей и слышала веселое пение птиц, что более соответствовало летнему утру выходного дня, понурое настроение меня бы покинуло. А так… Ничего не радовало. Даже то, что завтра мой день рождения. Раньше я любила веселиться, отмечать праздники, раздавать чуть хмельные улыбки сидящим со мной за одним столом и получать их, но сегодня я отчетливо поняла: ничего этого я не хочу. На то были причины: мой внезапно испортившийся вследствие непонятно каких внутренних гормональных перемен характер стал виной ссоры с матерью, бабушкой, возлюбленным, лучшей подругой и парой других друзей. Короче, всех, с кем я общалась по жизни. Оградив себя от своего обыденного окружения, я поняла, что отмечать праздник хочу только наедине с самой собой, в тишине, темноте и одиночестве, возле распахнутого во влажный сумрак вечера окна.

Я действительно его открыла, словно репетируя перед завтрашним днем, как это будет, и высунула свой нос наружу, но нечаянно движением локтя задела горшок, и бедный кактус полетел с третьего этажа вниз, прямо на крыльцо подъезда.

– Черт!

Выругавшись, я понеслась вон из квартиры, молясь, чтобы никто не додумался в секунду виртуозного полета колючего растения выйти из дома и умереть под ударом тяжелого керамического горшка, потому что сама выбежала из комнаты, даже не доглядев, чем увенчалось само падение; слетела с лестницы и открыла дверь, машинально зажмурившись от возможной встречи с жертвой кактуса, но таковой не обнаружилось. Поблагодарив Бога, я присела на корточки и стала собирать остатки горшка в руку, думая, а куда же деть сам кактус, который по счастью совсем не пострадал, как тут кто-то задел меня чем-то по нижней, оттопыренной части туловища.

Вспыхнув, я живо обернулась, желая наградить наглеца отборными словечками, но наткнулась на смущенно покрасневшего дядечку лет пятидесяти, хиленького, лохматого, обросшего щетиной и узенькой бородкой, наполовину седой, и поняла, что мужичок просто пытался подобраться к двери, но не рассчитал свои габариты, о которых, вероятно, думал, что они еще меньше, чем было на самом деле, и задел меня ногой, чего теперь чрезмерно стыдился.

– Простите, ради бога! – кинулся он извиняться. – Это не то, что вы подумали!

– Я ничего и не подумала, – мило улыбнувшись, соврала я, подвинувшись от двери, чтобы дядя мог наконец проникнуть в подъезд.

– Вам нужна помощь? – учтиво предложил он.

– Нет, спасибо, – моментально ответила я. Может быть, помощь мне бы и не помешала, но, во-первых, мы с мужчиной были незнакомы, стало быть, он сказал это из вежливости, во-вторых, подобным образом я отвечаю на все проявления заботы не задумываясь, в этом суть моего характера, я привыкла полагаться только на себя и, когда мне начинают давать советы либо помогать, принимаю это почти за оскорбление. То есть получается, люди считают, что без них я справлюсь с поставленной задачей хуже или вообще не справлюсь, а это ущемляет мое достоинство. Конечно, нельзя быть такой гордой, но ничего с собой поделать не могу. Мне часто говорят, что любовь к колючим растениям – следствие колючего характера. Не знаю, может, и так, ежиков и розы я, кстати, тоже обожаю.

Мужчина скрылся в подъезде, я же стала бороться с болью, причиняемой колючками моим ладоням, зная, что растение нельзя оставлять здесь. Расколотый горшок десятком секунд ранее я спровадила в рядом расположенную урну. Наконец кое-как кожа приноровилась к кактусу, и мы с ним вдвоем отправились домой.

Уже поднимаясь по лестнице, я сообразила, насколько неосмотрительно с моей стороны было бросать квартиру открытой. Ну ладно, я отсутствовала очень недолго, а из посторонних вошел только один человек, да и то, может, он живет здесь, я же не всех жильцов знаю, в самом деле. Короче, паника меня отпустила, но, открыв дверь в свою квартиру, вдруг обнаружила, что я здесь не одна.

…В прихожей, совершенно растерянный, поджидал меня недавний бородатый мужичок. Кактус из моих рук повторно выпал.

– По какому праву?!.. – возмущение не дало мне договорить фразу до конца.

– Только не подумайте чего! – забубнил напуганный вспышкой моего гнева незваный гость и замахал руками. – Я звонил, никто не подошел, смотрю – дверь приоткрыта, испугался, мало ли чего приключилось с хозяевами?

– Понятно, – поставила я руки в боки, не собираясь менять гнев на милость. – Так вы к кому пришли и зачем?

– Вы Екатерина Михайловна Любимова? – робко спросил меня дядя, и мне показалось, что в случае положительного ответа он разрыдается, до того напряженным был его взгляд, а подбородок начал мелко трястись.

Почему-то мне вдруг стало жалко этого человека.

– Да, я, – ответила уже спокойнее и произнесла с намеком на любопытство: – А вы кто?

– А я… – Одинокая слеза и впрямь покатилась по его лицу. – Я… Катенька… Я отец твой.

Это был удар. Удар такой силы, что, клянусь, подними я к тому моменту несчастный кактус, сто процентов выронила бы его снова.

Здесь стоит рассказать про мою семью поподробнее. Отец бросил нас с матерью, когда мне было всего три года, и с тех пор я его не видела. Поговаривали, что он снова женился и вроде бы даже завел себе еще детей. Но никто точно из нашего окружения этого не знал. Однако его отец, мой дедушка, остался с нами в трудную минуту и помогал моей маме и бабушке с воспитанием ребенка до той минуты, пока не скончался. Бабуля же моя к тому времени была в разводе и даже подбивала клинья к деду, но он остался к ней равнодушен. Впрочем, в его оправдание я скажу, что дед был абсолютно нормальным, тогда как мою горячо любимую бабусю нормальной не назовешь. Она очень молодится, требует от людей обращаться к ней лишь по имени, причем от меня тоже, то есть никаких тебе «ба» – Рита, Ритуля, Марго. Одевается и красится она тоже не соответствующе своим годам, которых ей, кстати сказать, никто и не дает. Она с тех пор меняла многих поклонников, но замуж так и не вышла.

Так вот, новоявленный папаша простер ко мне ручищи и заявил:

– Катенька, какая большая-то стала! Сколько тебе уже, восемнадцать, поди?

– Вообще-то, двадцать один завтра стукнет, – нахмурилась я. – Но это не суть важно. Зачем пришел?

– Как зачем? – расстроился мужчина, назвавшийся скромно – отцом. – Повидать тебя, доченька!

– Ой, ну ладно, – скривилась я, так как не терпела, когда меня принимали за конкретную дуру. – Восемнадцать лет не видел, теперь вдруг захотелось! Слушай, я не первый день на свете живу. Отвечай, чего тебе надо?

Мой разгневанный тон сбил папашу с толку. Он опустил руки и не то обиженно, не то растерянно надул губищи.

– Ой как-то… так сразу… Может, чаю выпьем, а? Кать?

– Не будет тебе чаю. Надо тебе что?

Мужчина совсем расстроился, присел на краешек тумбочки, сложил ладони между колен, опустил голову и, собравшись с духом, горько-горько проговорил:

– Драгоценности мне нужны. Те, что дед оставил.

– Понятно.

Я про это что-то слышала. Вроде отцу перешла по наследству фамильная драгоценность, хранившаяся до того у деда. После его смерти моего отца и своего мужа Михаила Геннадьевича мама ни разу не видела, потому не было возможности это передать. Завещание дед оформил на свою единственную внучку, так что все его три копейки и однокомнатная квартира достались мне. Отец оспаривать завещание не стал. Квартиру, в которой мы жили, вместе с дедовой мы обменяли на эти достаточно шикарные для семьи достатком едва ли выше среднего трехкомнатные апартаменты, в которых проживали до сих пор. Драгоценности тоже остались у нас, однако я часто слышала, будучи маленькой и прислоняя ухо к двери в кухню, как мама с бабушкой на тайных вечерних посиделках гадали, придет ли отец за фамильными украшениями или нет и что они станут делать в случае, если все-таки придет.