Высказанное предположение о средах, в которых возникла и имела обращение «литература мудрости», подводит нас к другой важнейшей проблеме: кому были предназначены эти сочинения и отраженные в них моральные ценности и нормы? По этому поводу в современной науке опять-таки существуют противоположные точки зрения. Одни исследователи утверждают, что «древние литературы Ближнего Востока создавались не просто грамотными людьми для грамотных людей. В целом они создавались писцами и книжниками для писцов и книжников» [4, с. 190], что обосновывается такими аргументами, как передача по наследству профессии и кастовая замкнутость писцов, наличие у них особой, специфической психологии (и соответственно морали), малой степенью грамотности всего прочего населения [171, с. 60 и сл.; 191, с. 183–187]. На несостоятельности последнего аргумента (о малой степени грамотности древневосточного человека) мы уже останавливались (см. гл. II), а новейшее исследование о писцах [35, с. 133–135] доказывает, что профессия писца в Вавилонии не обязательно была наследственной и не было также кастовой замкнутости писцов. Поэтому представляется более правомерным признать экзотеричность «литературы мудрости», ее обращение к широкому кругу людей и, следовательно, значительная степень всеобщности провозглашаемых ею моральных ценностей и норм. Как пишет Р. Вайбрэй, «на первый план в этих сочинениях („литературе мудрости“) выдвигаются проблемы человеческой жизни, а не политические проблемы… лишь проблемы отдельных, рядовых граждан: повседневные их взаимоотношения друг с другом внутри их общностей, или раздумья о настоящем и будущем, включая судьбу их потомков, о справедливости или несправедливости их личной участи» [227, с. 69–70]. Это были проблемы, постоянно занимавшие и волновавшие древневосточного человека.

«По-видимому, всякая система ценностей строится на основе определенного набора противопоставлений. Уровень этих противопоставлений может, конечно, быть различным, но если речь идет о системе, отражающей (хотя бы частично!) некоторую модель мира — например, системы религиозные, этические, философские и т. п., — то следует иметь в виду уровень основных семантических противопоставлений» [111, с. 19]. При этом следует иметь в виду не только взаимоисключающие оппозиции, но также неантагонистические, контрастные или взаимовстречные оппозиции. Оба ряда противопоставлений обусловливают в известной мере правила поведения личности и коллектива, однако взаимоисключающие оппозиции оказываются, как правило, древнее, отчетливее и тем самым доступнее исследованию. Поэтому именно к ним мы обратимся для описания древневосточной системы моральных ценностей и норм, анализ которых проведем на трех уровнях: 1) на уровне положительных и отрицательных свойств индивида, 2) на уровне положительных и отрицательных отношений индивида и людских общностей и 3) на уровне положительных и отрицательных отношений индивида к божеству.

1) С редким в современном востоковедении единодушием исследователи указывают на преобладающую «посюстороннюю» ориентацию древневосточного человека, на основополагающее для него признание жизни высшей положительной ценностью в резком противопоставлении ее смерти как явлению отрицательному. Подобная жизнеутверждающая установка с одинаковой силой звучит в древнеегипетской «Песне из дома усопшего царя Антефа, начертанной перед певцом с арфой»:

и в вавилонском «Поучении Шуруппака», где сказано: «Ничто не дорого, (кроме) сладостной жизни» [61, с. 137].

Однако в отличие от смерти, признаваемой, как правило, злом безусловным, жизнь отнюдь не является безусловным добром, ее делает таковой в первую очередь долголетие и здоровье. Поэтому в уже упоминавшемся жизнеописании египтянина Яхмоса с удовлетворением отмечается: «Я состарился, я достиг старости…» [118, 1, с. 65], а в старовавилонской поэме «О Невинном страдальце» оказанная богами милость включает восстановление здоровья и столь ценимое долголетие [122, с. 217; стк. 85]. Они выступают в качестве высших личностных благ для ветхозаветного человека: «Ибо долготы дней, лет жизни и мира они приложат тебе… Это будет здравием для тела твоего и питанием для костей твоих» (Пр. 3, 2–8). Поэтому среди несчастий и невзгод, которые могут обрушиться на человека, особо страшными считались болезни и ранняя смерть. Если в древней шумерской поэме «Человек и его божество» болезни, физические страдания упоминаются лишь кратко в общем перечне бедствий, обрушившихся на героя, то в старовавилонской поэме «О Невинном страдальце» эта тема занимает уже гораздо больше места:

а в средневавилонском варианте этой же поэмы она и вовсе становится центральной. Здесь ряд строк содержит детальное описание болезней и недугов, постигших героя: тут и «жестокий кашель», и «лихорадка», и «жар», и «разбитый затылок» и т. д. [122, с. 219 — 220]. Поэтому Яшты — ритуальные тексты зороастризма содержат молитву воинов, которые «[склонившись] к загривкам лошадей, силу испрашивая для упряжек, здоровья — для себя» [118, 2, с. 66; X, стк. 11].

Однако, как выясняется, здоровье и долголетие не исчерпывают требований древневосточного человека к хорошей жизни. Необходимым дополнением к ним является материальное благополучие, достаток, занимающие очень высокое место в иерархии позитивных ценностей древневосточного человека. Поэтому во всех древнеегипетских жизнеописаниях — от жизнеописаний вельмож Древнего царства Мечена, Уны и др. до жизнеописаний вельмож Нового царства Яхмоса, Маи и иных — в перечне личных достоинств большое место всегда отводится подробному перечню материальных благ, совершенно не отделимых от их «владельца» (см. гл. IV), составляющих непременный компонент хорошей жизни хорошего человека. Резкое противопоставление богатства бедности, отчетливое признание первого добром и второго злом пронизывает шумеро-вавилонские пословицы и поговорки, в которых о бедняке, бедности сказано: «От бедняка слова не принимают», «Бедняк высматривает, как бы поесть хлеба; жалкий бедняк не смеет (букв.: „не должен“) щурить глаз (?) на богача…» [39, с. 18; № 37, 38] и другие, что перекликается с сетованиями Страдальца в «Вавилонской теодицее», одно из несчастий которого состоит в том, что

Конечно, постоянное провозглашение богатства добром, а бедности — злом, сентенции типа «Богатством своим человек выкупает жизнь свою, а бедный и угрозы не слышит», «Имение богатого — крепкий город его, и как высокая ограда в его воображении» (Пр. 13, 8; 18, 11) и другие подобные высказывания в глазах современного читателя выглядят плоскими и банальными. Однако не следует спешить с осуждением, тем более с высот совершенно иной системы моральных ценностей и норм, ибо, во-первых, древневосточной «литературе мудрости» свойственна «неразмежеванность житейской прозы и высокого восторга мысли» [4, с. 152] или, точнее, признание «житейской прозы» быть достойным объектом «восторга мысли», а во-вторых, не столь уж житейской была эта проза. Доказательство тому — сложные раздумья о богатстве, отнюдь не признаваемом безусловным добром, ибо оно не замена праведности, и поэтому: «Надеющийся на богатство свое упадет; а праведники, как лист, будут зеленеть» или «Доброе имя лучше большого богатства, и добрая слава лучше серебра и золота» (Пр. И, 28; 22, 1) и другие, и не менее сложные размышления о бедности, отнюдь не признаваемой безусловным злом, ибо «Лучше бедный, ходящий в своей непорочности, нежели (богатый) со лживыми устами и притом глупый» (Пр. 19, 1).