Этика человека диктовала скромность и умеренность в быту. Этика политического руководителя требовала полного подчинения всей деятельности государственным интересам, отказа от каких-либо привилегий, бескорыстия и честности.

Ни разу Перикл не поступал вопреки воле демоса, даже тогда, когда Народное собрание принимало ошибочные решения. Вероятно, ему простили бы любое злоупотребление властью, если б оно привело к благоприятным для государства результатам. Но даже во имя столь высокой цели Перикл не отваживался на это, зная, что подобный прецедент может иметь роковые последствия. Ибо, полагал он, наделяя руководителей особыми правами, демократия рискует превратиться в свою противоположность. История Эллады наглядно демонстрировала, как легко вознесенные на вершину власти вожди демоса становились тиранами, отождествлявшими себя с государством. И тогда исчезала личность — ее заменял символ. Всякий, кто воспевал тирана, выглядел как защитник установленных порядков. Всякий, кто выступал против правителя, рассматривался как человек, опасный для всего полиса. Тиран, окруженный телохранителями, мог пренебречь традиционными обычаями и законами — он сам воплощал в себе закон, государственную мудрость и высшую истину. Личная преданность главе государства являлась критерием гражданской добродетели, покорность и исполнительность — нормой поведения.

Спартанский совет старейшин руководствовался теми же принципами. Мудрость избранных руководителей окружалась чуть ли не божественным ореолом. Им одним принадлежало право решать судьбы страны. Поднявшись над «общиной равных», они узаконили равенство бесправия и освободили рядовых граждан от тяжкой необходимости рассуждать, принимать решения и отвечать за содеянное. Народ оставался ребенком, от которого требовалось лишь послушание.

Олигархическая спартанская верхушка старательно заботилась, чтобы этот ребенок не повзрослел. Консервируя свой режим, спартанцы глубоко презирали демократические порядки. Они не сомневались, что административное рвение афинских политиков, охваченных неугомонной страстью к нововведениям, способно лишь погубить государство.

Налаженная, безупречно функционировавшая государственная машина спартанцев вызывала у одних эллинов ужас, у других — восторг. Но, как заметил Ксенофонт, «самое удивительное, что, хотя все хвалят подобные учреждения, подражать им не желает ни одно государство».

Афиняне гордились своими законами. Они верили, что их некогда внушила легендарному Тесею сама Афина, и не могли понять, почему боги дали спартанцам такой строй, который дельфийский оракул назвал наилучшим.

Впрочем, Перикла не смущала подобная оценка. Всей своей деятельностью он бросал вызов спартанским устоям. Он вел борьбу с соперником, не скрывая ни целей, ни методов; он был убежден, что выйдет победителем в споре, где свободе противостоит насилие, а разуму — тупое невежество. Сила демократии — в ее воинах, способных отразить натиск врага. И в ней самой, в ее законах и порядках, защищающих права демоса.

Он, Перикл, будет оберегать эти права до последнего часа своей жизни, даже если демос сам станет нарушать их. Ведь ему дана власть не для того, чтобы навязывать кому-то собственную волю, а чтобы выполнять желания народа. Разумеется, если они не противоречат закону, то есть справедливости и истине. Им, и только им подчиняется Перикл, которого называют «первым гражданином», не подозревая, каким бременем становится это звание.

Но чем большими правами пользовался демос, тем ревнивее он оберегал их, тем сильнее проникался сознанием своей исключительности. В 451 году по предложению Перикла экклесия принимает закон о гражданстве.

Еще со времен Солона сыновья от афинского гражданина и чужеземки пользовались всеми политическими правами. Никто не сомневался в гражданской «полноценности» Клисфена, Фемистокла, Кимона. Право гражданства даровалось нередко жителям других государств, если они имели заслуги перед Афинами. Правда, иногда это право приобретали незаконно, подкупая должностных лиц.

Теперь все значительно упростилось. Гражданином считался только тот, чьи родители — оба афиняне. И когда в 445 году из Египта пришли корабли с хлебом, присланным в дар Афинам, то перед его распределением проверили списки граждан и вычеркнули из них 5 тысяч имен. После чего, сообщает Плутарх, осталось всего около 14 тысяч претендентов, явившихся на раздачу.

Всего же, как полагают, в Афинах в середине V века до н. э. насчитывалось примерно 20–30 тысяч полноправных граждан, то есть не больше 10 процентов населения Аттики. Именно этот небольшой слой пользовался всеми привилегиями. Именно на его нужды шли средства, взыскиваемые с союзников. С точки зрения греков, это была подлинная демократия, поскольку она, предоставляла равноправие всем гражданам. О том, что эта демократия аристократична по своему существу, они не задумывались. Укрепляя демократический строй, афиняне сами же ставили пределы его развитию. И человек, с которым связан наивысший расцвет демократии в Афинах, по выражению одного исследователя, ту самую демократию «закрывает».

Понимал ли он это?

Возможно.

Мог ли что-нибудь изменить?

Вряд ли.

— При архонте Диотиме, в первую пританию филы Эгеиды, месяца гекатомбеона 11-го числа, когда секретарем был Никокл, сын Каллия, пеаниец, эпистатом был Пифодор, сын Антифонта, холаргеец, Фанодем, сын Менексена, из Алопеки, предложил:

«Так как Совет при архонте Феокле, в десятую пританию, когда дежурной была фила Ойнеида, постановил почтить того из ораторов, выступавших в Совете, кто лучше всех говорил и действовал в интересах афинского народа в течение всего года, и, проведя голосование, наметил Еврисибия, сына Никерата, декелейца, то, в добрый час, Совет и народ решили: похвалить Еврисибия, сына Никерата, поскольку он отлично и неподкупно исполнял свои обязанности, за добродетель и справедливость по отношению к народу и увенчать его золотым венком в 500 драхм, а деньги на венок взять из средств, расходуемых Советом на исполнение постановлений, чтобы все знали, что Совет и народ умеют воздавать благодарность тем, кто всегда говорит и делает наилучшее в интересах народа. Пусть секретарь притании напишет это постановление на каменной плите и поставит на Акрополе; для этого пусть казначей даст необходимые деньги».

Монотонно журчал голос председателя коллегии пританов — эпистата, ставившего на голосование предложения, одобренные Советом пятисот. Знакомый с нравами собрания, эпистат по обыкновению спрашивал, не хочет ли кто-нибудь обсудить предварительное решение Совета, хотя заранее можно было сказать, что никто не потянется к трибуне. Желающих обычно не находилось, и, словно по команде, вскидывались равнодушные руки участников собрания, расположившихся на каменных ступенях, террасами спускавшихся по склону Пникса.

Нещадно палило поднявшееся к зениту солнце. От утренней прохлады не осталось и следа. Недвижно застыли кипарисы, смолкли птицы, спрятавшиеся в листве. Все располагало к покою и тишине, клонило ко сну. И люди, собравшиеся на Пниксе, казались равнодушными и ленивыми, будто отбывали какую-то повинность, вовсе не интересуясь происходящим. Впрочем, так бывало уже не раз на этом первом собрании нового года, начало которого приходилось на самый жаркий месяц гекатомбеон (с середины июля до середины августа).

— В добрый час! Совет и народ решили.

Так как эфебы в течение целого года несли сторожевую службу, соблюдали строгий порядок, повиновались законам и исполняли все приказания стратега, следует по достоинству почтить их за ревностное служение, увенчать венком и отвести им почетное место на состязаниях, которые устраиваются государством. Совет и народ находят также нужным похвалить их руководителя — Стратия, сына Гермодора, из Элевсина, обучавшего метанию дротика, Клиния, сына Ферамена, из Пирея, учителя фехтования, критянина Сондра, обучавшего стрельбе из лука, — и увенчать их венком из оливковой ветви за их попечение и строгий надзор за эфебами. Пусть секретарь притании напишет это постановление на каменной плите и поставит на площади…