Сердито клацнув челюстями, Тсалит сел и осторожно спустил ноги на пол.

— Голова не кружится? — спросила Татьяна.

— Нет, — буркнул тот и поднялся.

Постоял, едва уловимо покачиваясь, посмотрел на неё.

— Все нормально, доктор Лу-Танни. Спасибо за помощь, но дальше я справлюсь сам!

Она кивнула, решив больше его не мучить, и покинула помещение, мысленно приказав Э следить за пациентом, который, кажется, жутко смущался собственной слабости.

Вечером Тсалит самостоятельно посетил смотровую, двигаясь увереннее, чем утром. В течение дня Малая медицинская консоль постоянно следила за его состоянием, отмечая положительную динамику регенерации тканей в зоне оперативного вмешательства. Татьяна, в который раз уже, удивилась скорости восстановления своих инопланетных пациентов. Из встреченных на практике случаев на первом месте по быстроте регенерации мягких тканей шли ту, затем сатианеты и проангелы. Сломанные кости у двух последних (ту сравнению не подвергались в связи с недавно выявленными анатомическими подробностями) срастались за примерно одинаковый период времени. Юмбаи почти вдвое отставали от них, а люди вообще находились где-то в конце «регенеративной шкалы». Отчего такая несправедливость случилась именно с представителями её расы? Глубоко задумавшись над этим вопросом, Татьяна Викторовна сама не заметила, как высказала мысли вслух. Тсалит, как оказалось, внимательно слушал.

— Я совсем не знаю людей, доктор, — проскрипел он в ответ. — Вы — первая обитательница сектора Хатор, которую я встретил в своей жизни. Если вы являетесь типичным представителем расы, то, по моим наблюдениям, жизненная энергия расходуется людьми нерационально: на неверно определённые цели, постоянные нравственные переживания. А ведь именно её наличие в организме способствует восстановлению индивидуума, как физическому, так и ментальному. Наши извечные враги именуют эту энергию Ка. Мысль о том, что Ка пронизывает всё сущее, лежит в основе их религиозного культа, носящего название Кей-Таа — Плоды Тамана. Гоки всерьёз верят, что вселенная с ними поделилась плодами щедрее, чем с остальными. До определённого момента враги почти не вылезали наружу из своих секторов, лишь обороняя от нас границы. Их закрытость была обусловлена безумной идеей об избранности детей Тамана, которых может погубить вселенская зависть. Со временем сектора, находящиеся под их протекторатом, стали малы для Избранных, что вывело войну на новый виток.

Тсалит чуть откинулся в кресле, подвигал плечом. Только это, пожалуй, и указывало на то, что рана беспокоит его. Татьяна с интересом слушала. Впервые на её памяти броненоссер говорил так много.

— К великому сожалению, наши силы равны, — продолжил сатианет, не глядя на неё. — Даже по количеству захваченных секторов галактики мы идем почти вровень — иногда гоки опережают нас, иногда мы их. Но я точно знаю, доктор, — Тсалит упёрся в собеседницу тяжёлым взглядом, — что когда-нибудь мы победим! На нашей стороне светлейшая помощь, не на их! Никакие плоды не остановят Божественную Мать, если она решилась на уничтожение.

По коже Татьяны Викторовны побежали мурашки. И в земных мужчинах кровь закипала под звуки военных фанфар. Но женщина, преступившая собственную суть вместилища жизни, была страшнее и их, и всех чудовищ вместе взятых!

— Она безжалостна, — то ли спросила, то ли утвердила Татьяна, — ваша Сатиана?..

Тсалит тут же ощерился.

— Только, если того требуют обстоятельства! Гоки уничтожают наши мирные поселения, захватывают и вырезают колонии Большого кольца, оставляя после себя тишину и покой мёртвых миров. Если не имеют возможности напасть на какую-либо планету — не гнушаются использовать биологическое оружие, засылают зонды-шпионы, напичканные спорами и вирусами, смертоносными для нас. Божественная Мать защищает своих детей от их зверств…

— Убивая чужих? — прервала Татьяна.

С мгновение они смотрели друг на друга так, словно готовы были сцепиться. Татьяна была бледна, а коричневые пальцы Тсалита сжимались почти как тогда, когда он пытался придушить её.

Она первой отвела глаза. Произнесла с трудом:

— Простите меня, броненоссер, не следовало снова начинать этот разговор!

— Лу-Тан не отступил бы, — буркнул сатианет, отворачиваясь.

Татьяна пожала плечами.

— Вы ошибаетесь. Он сказал бы что-нибудь вроде: «Зачем спорить о том, что и так очевидно!», и остался бы при своём мнении.

Тсалит, словно в восхищении, покрутил головой.

— Насколько вы непредсказуемы, Лу-Танни! Имеете мнение, но просите прощения за него. Вы не воин духа, как ваш учитель!

Она внимательно посмотрела на него. Сатианет следил за ней искоса — не иначе, снова провоцировал на спор. Татьяна Викторовна глубоко вздохнула, почти моментально утихомирила зачастившее сердце.

— Вы правы, Тсалит, — сказала спокойно. — Я — не воин. Я врач.

Больше не было произнесено ни слова. Два совершенно разных существа, отличавшихся друг от друга анатомией, физиологией, нравственностью, моралью и верой, вкусовыми и эстетическими предпочтениями, стараясь не замечать друг друга, смотрели вперёд: туда, где разворачивались в темноте разноцветные спектры звёздных мантий, где неведомые сирены пели свои гибельные песни, а война без устали и отдыха собирала жертвы по обе стороны призрачного фронта. Но, даже несмотря на все различия, у старого броненоссера с Сатианы и женщины с планеты Земля было нечто общее. Оба любили смотреть на звёзды. И в этом странном совпадении нашлось место для глупого, нерационального чувства, называемого надеждой.

Через три суточных цикла Татьяна Викторовна сообщила пациенту, что готова провести финальную нейротерапию в зоне плечевого свода, после чего — отпустить Тсалита восвояси. За прошедшее время оба вели себя предельно корректно, за завтраком и ужином разговаривали на отвлечённые темы, не касаясь военных действий. Единственное, к чему вернулся сатианет, так это к вопросу силы веры в Божественную Сатиану.

— Искренне верить можно лишь в то, что близко и понятно, Лу-Танни, — пояснил он в один из вечеров, сидя рядом с ней в смотровой. — Неведомые силы, невнятные образы, непонятные энергии — это, конечно, выглядит грандиозно и обладает определённой долей устрашения для верующих, но это вера для… — сатианет совершенно по-человечески постучал себя по голове, — а не для… — последовал гулкий удар в грудь. — Такая вера основана на страхе перед неизведанным, страх же — чувство негативное, разрушительное.

Татьяна давно уже отвернулась от звёзд и смотрела на Тсалита со всё возрастающим удивлением.

— Что? — буркнул тот, поймав её взгляд. — Вы опять не согласны со мной?

— Пожалуй, согласна, — медленно сказала она. — Но мой опыт веры слишком мал, чтобы я могла предоставить вам свои доводы за или против. Просто, я знаю — то, во что мы верим сердцем, сильнее всего остального. Но иногда ошибается и сердце…

Она внезапно замолчала. Резко, словно из дальнего, медвежьего угла памяти, посыпались заживо похороненные воспоминания о первых месяцах после гибели Артёма. Тогда сон бежал от неё, и чем сильнее она хотела спать, тем меньше минут проводила в ватной темноте небытия, внутри которого жизнь текла по-прежнему: Артём не погиб, а просто ушёл в вечернюю смену, оставив ей на холодильнике записку со смешными, ласковыми словами. Там она возвращалась с суточного дежурства и ложилась в пустую постель, которая была пустой только потому, что он собирался забежать с утра в магазин, и потому должен был прийти позже. Там сердце замирало ожиданием его бережного поцелуя сквозь завесу сновидений, тепла его тела рядом. И она отчаянно верила во сне, что когда откроет глаза — увидит спящего мужа, сможет протянуть руку, чтобы коснуться его лица, тёплого, живого… Потому каждое пробуждение казалось ей страшной ошибкой, она начинала ненавидеть себя за них, за каждое по отдельности и все, вместе взятые. От недосыпа перед глазами простирались ассиметричные жёлтые пустыни, в которые мир был раскатан тоской, а бесконечные ртутные капли отчаяния тягуче стекали со всех поверхностей. Татьяна воспринимала окружающее сквозь нереальные, многомерные пейзажи, построенные болезненным сознанием. Они сильно напоминали картины Дали, которого и она, и Артём, не сговариваясь, не понимали и терпеть не могли. Более того, Татьяну Викторовну феерическое воображение художника пугало. В своих изображениях Сальвадор использовал всю извращённую палитру собственного разума, кричал об одиночестве, в котором не было места мудрости, о человеке, яростно мечтавшем преодолеть диктат времени, но павшим под его обыденным касанием, именуемым смертью, о памяти, которая тоже развеется прахом, ибо не может быть вечной…