Я сидела в своем доме в Мэдисон-Сити и наблюдала.
Дом у нас был новый, мы построили его сами. Джон сначала хотел подыскать что-нибудь среди старых домов (их тогда сколько угодно пустовало в городе).
— Для престижа мне лучше бы жить в старом, — говорил он. — Солидно, нечто вроде шерстяного костюма в летнюю пору.
— Я хочу новый дом, — сказала я несмело, потому что стоило мне вступить с ним в спор, как я обязательно оставалась побежденной. И чтобы не дать ему себя отговорить, прибавила то, чего еще не решалась сказать никогда: — В конце концов, это мои деньги.
Ужасно трудно определить, какое выражение появилось в ту секунду на его лице. Не гнев, не обида. Не знаю что. Возможно, просто удивление.
— И вообще, — поспешно прибавила я в страхе, что хватила через край, — на свете есть один только старый дом, где я хотела бы жить. Дом деда.
Он опять сверкнул своей ослепительной улыбкой.
— Еще бы — когда он достанется тебе в наследство. Вложить немного денег, будет не дом, а загляденье.
— Хорошо, — сказала я, хотя у самой екнуло под ложечкой: распоряжаться вот так имуществом человека, когда он еще жив…
Я построила дом — новенький, точно с картинки, и мои девочки спали в новеньких, точно с картинки, нарядных спальнях. Город жужжал, как потревоженный улей, когда я выписала из Мобила специалиста для отделки кухни и ванных. В главной ванной комнате была утопленная в пол ванна и внутренний дворик с солярием. Кухня — целиком из журнала «Дом и сад»; все по последней моде, все новинки и усовершенствования, какие только есть на свете. Что по этому поводу думали в городе, я узнала от Маргарет. Прошло не больше недели с тех пор, как мы въехали; она привезла несколько штук перепелов от деда. Уперев руки в полнеющие бока, оглядела кухню, поджала губы и ничего не сказала.
— Нравится?
— Завидная кухонька для черной стряпухи.
Она сказала это ровным, обыденным тоном. Возможно, с иронией. Возможно, без всякой задней мысли. Возможно, это был голос отцовской крови.
Я никогда не знала, серьезно она говорит или с насмешкой. Подозреваю, что она к тому и стремилась.
А может быть, ей уже попадались на глаза некоторые высказывания в газетах: с недавних пор на страницах местной печати то и дело появлялось имя Джона. Сама я впервые увидела его в маленькой вырезке из газеты, выходящей в Атланте, ее прислала мне моя родственница Клара Худ. (В девичестве Клара Бэннистер из Мэдисон-Сити. Она вышла замуж за молодого священника-методиста по имени Сэмюел Худ и переехала жить в Атланту. Ее рыжеватый, некрасивый муж был человек весьма убежденный, благочестивый и рьяно защищал права негритянского народа. Познакомясь с ним, Клара Бэннистер, воспитанная в духе Совета белых граждан, начисто отреклась от своих прежних взглядов и заделалась, помимо всего прочего, членом Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения. Даже ее далекая от жизни недотепа-маменька и та пришла в ужас. Дед находил все это крайне забавным.) Вырезка представляла собой интервью с Джоном. Откуда-то с последней страницы, не очень длинное и не особенно интересное. Полно простецких задушевных фраз: рад случаю побывать в Атланте, повидаться с родней супруги; всякий приезд в ваш город — большое удовольствие, и тому подобное. Заключительные слова врезались мне в память: «Мистер Толливер — многообещающий молодой адвокат, его считают на Юге гордостью и надеждой сторонников сегрегации».
Я показала газету Джону.
— Я уже видел, милая.
— Ты разве читаешь атлантские газеты?
— Нет, мне присылают вырезки.
— А я и не знала, что присылают.
— Ты же не спрашивала.
— Ты что, правда, заходил к моим родственникам?
Он усмехнулся.
— Замотался с проклятыми делами, так что и позвонить-то было некогда. Но в газете это хорошо звучит…
Тот вечер — первый за полтора месяца вечер дома — он провел, терпеливо ползая с двумя девчурками на спине по полу гостиной. Он подарил каждой по большой фотографии и повесил у них в комнатах. «Чтобы не забывали, какой у них папа», — сказал он. Он любил их, и они его обожали. У нас с девочками дни текли тихо и мирно, скучноватые и однообразные, — пока не являлся он. Он вносил с собой оживление — это он всегда умел.
По-видимому, мой вопрос насчет газетной вырезки Джон воспринял как некий упрек, во всяком случае с тех пор он стал приносить вырезки мне. Все до одной. Я аккуратно складывала их в коробку — на днях она случайно попалась мне, — но никогда не читала. Порой, когда он протягивал мне очередную статью, среди текста невольно бросались в глаза отдельные слова. Расист. Решительный сторонник сегрегации. Стойкий поборник прав штата.
Я как-то спросила его об этом и потом пожалела. Мы ехали в университет — он получил от студенческого комитета приглашение выступить. Стоял вечер, один из тех серебристо-серых зимних вечеров, когда все очерчено тонко и мягко, и небо смутно розовеет, а земля мерцает и расплывается в дымке тумана. Машина сверкала новизной и дивно пахла, ноги обдавало ровной струей тепла. Ни с чем не сравнимо это ощущение езды в мощном автомобиле по хорошим дорогам в гористой местности. Как по морским волнам, неслись мы вверх и вниз по склонам холмов. Я была рада оторваться от детей — я чересчур засиделась дома. Мне льстило сознание, что я жена популярного оратора. К тому же Джон привез вчера в кармане пиджака сапфировое кольцо. «Под цвет твоих глаз, старушка», — небрежно уронил он. Меня не ввел в заблуждение тон этих слов. Я знала, что такое для него деньги, а это кольцо стоило дорого. Он был хорошим мужем и работал не покладая рук, но впервые я получила от него нечто подобное — дань признания. Как это будет чудесно, думалось мне, пока мы с ревом летели по холмам, вместе состаримся, девочки на наших глазах станут взрослыми, будут привозить к нам внучат… Мечты, сентиментальные и длинные, под стать вереницам серых длинных холмов.
Убаюканная кротким вечерним светом, я задала ему этот вопрос — он занимал меня давно, о нем напоминали слова из газетных вырезок.
— Джон, — сказала я. — Что ты на самом деле думаешь про негров? Не то, что скажешь сегодня с трибуны, а честно — что?
Он хмыкнул и с протяжным сигналом вильнул в сторону, объезжая автофургон для перевозки скота.
— Души в них не чаю, — сказал он. — Совсем как твой дед.
Серебристый вечер померк, исчезли еще не рожденные внуки. Остались унылые зимние холмы и человек, который зря так гонит машину.
Еще несколько лет, безбедных и размеренных, прерываемых лишь поездками в отпуск, которые с некоторых пор стал позволять себе Джон. По этим поездкам я отличаю один год от другого: год путешествия на Ямайку, год Бермудских островов, год, когда мы отдыхали в Солнечной Долине. Мы уезжали два раза, летом и зимой. Подрастали девочки. Из колыбели в кроватку, от коляски — к велосипеду, из детского сада — в первый класс. Они росли красивыми, темноволосые и синеглазые, в отца. Ему хотелось еще детей, я знаю. Один раз он заикнулся об этом. Я только сказала:
— Дай я сначала справлюсь с этими. Погоди — с ними столько хлопот.
Он ждал, такой не попросит второй раз из гордости.
А потом умер дед. Это случилось в январе, через несколько дней после сильного снегопада. Снегопадов в общепринятом смысле слова в наших краях вообще не бывает — так, припорошит землю, вроде как тронет изморозью. Но на этот раз с нависшего, серо-зеленого неба насыпался покров дюймов в пятнадцать толщиной, и все пошло кувырком. Скотину на отдаленных выгонах охватила паника. Коровы ломали заборы, продирались сквозь проволоку, оставляя на колючках кровавые клочья, забредали на лесные участки, а то и дальше. Их предстояло изловить по нескольку голов за раз и вернуть в стадо. Работали все мужчины, какие только были на дедовой ферме, — разыскивали раненых коров, чинили ограды.
Четыре дня подряд дед рано утром уезжал из дому на своем грузовичке и трясся по рытвинам оледенелых лесных дорог, которые медленно оттаивали, покрываясь лужами грязи. Три дня он возвращался к ночи, шатаясь от усталости, глотал, не прожевывая, ужин и валился спать. На четвертый вечер — не вернулся.
