— Да, подумывает.

— Что ж, отчего бы и нет.

— Он тебе по-прежнему не нравится, дед?

— Я не слишком обожаю политику, внучка, и никогда не обожал… Ну а тебе он по-прежнему нравится?

И я сказала ему правду.

— Не так, как раньше. Но я его люблю.

— Немаловажное обстоятельство, — сказал дед.

Как-то холодным декабрьским утром, когда на перилах крыльца сверкали мириады морозных блесток и небо сияло жесткой зимней голубизной, я села завтракать. Вдруг ни с того ни с сего из меня по ногам, сквозь халат хлынула, собираясь лужей на полу, зеленоватая с аммиачным запахом вода.

Отяжелевшая, вялая, я тупо уставилась на нее. Какой противный запах. Какая она гадкая. Я все глядела, наморщив губы и почти не замечая, что Маргарет мгновенно вскочила и торопливо набирает номер на диске стенного телефона. Когда раздались гудки, она оглянулась на меня.

— Чувствуешь что-нибудь?

Я покачала головой.

— Кому ты звонишь?

— На скотный двор. Он там.

Деду, конечно. Она никогда не называла его по имени. Во всяком случае, при мне.

Никто не отвечал. Маргарет довольно долго слушала гудки, потом позвонила городскому врачу Гарри Армстронгу. Его не было, и она попросила передать, кто звонил. Она вышла на крыльцо и постояла, вглядываясь во все стороны, но на выметенной зимою усадьбе было пусто. Она вернулась назад, неся на своем платье резкое дыхание холодного ветра.

— А сейчас что-нибудь чувствуешь?

— Как-то не по себе. — На меня вдруг напала сонливость, стало трудно ворочать языком.

Она приложила ладонь к моему животу, в том месте, где начиналась выпуклость, и крепко надавила. С минуту подержала так. Потом взяла меня за руку и заставила встать со стула.

— Пойдем, тебе нужно лечь.

Она помогла мне подняться по лестнице и уложила на кровать, а сама опять пошла в холл звонить на скотный двор, но и на этот раз никто не отвечал. Дед, как видно, куда-то отлучился, причем на нашей единственной машине. Свою я оставила в Вашингтоне Джону.

Значит, этому суждено произойти дома. Как глупо, думала я. Всегда у меня все не по-человечески. Не способна даже своевременно добраться до больницы, когда приспел срок рожать…

Вернулась Маргарет.

— Долго уже я так? — спросила я.

— Пяти минут нет, девочка.

Меня ужасно разморило, точно пьяную, глаза слипались сами собой. Неожиданно все мое тело сотряслось, всколыхнулось, как когда чихнешь, только в тысячу раз сильней. Под конец я закричала.

Маргарет стягивала меня с постели. Она уже успела меня раздеть. Голая, обливаясь потом в нетопленой комнате, я прислонилась к краю кровати, пошатываясь от сонной одури.

— Сядь на корточки, — велела она.

На полу — я только теперь заметила — была расстелена простыня. Я присела. Она протиснулась сзади, села на кровать и, придерживая меня с боков ногами, крепко ухватила руками за плечи.

— Теперь давай.

Еще два приступа раздирающей боли, и на белой простыне появилась лужа крови и ребеночек и какая-то скользкая кишка.

Теперь Маргарет стояла рядом со мной на коленях, моя голова лежала у нее на плече. Углом простыни она вытирала ребенку ротик. Оттуда исходило слабое чириканье. На секунду мне подумалось, что открыто окно и я слышу птичий щебет снаружи. Но нет, его издавал окровавленный, едко пахнущий комочек плоти, который я произвела на свет.

Так, скорчившись, мы с ней сидели бок о бок, пока не закончились роды. Потом Маргарет помогла мне взобраться на кровать. Я забыла про ребенка и уснула.

Когда я проснулась, горел камин, и в комнате было тепло, и Маргарет сидела в качалке возле огня, а у нее под рукой стояла плетеная колыбель. Она увидела, что я открыла глаза, и тут же подошла ко мне.

— Дедушка с доктором Армстронгом сидят внизу, выпивают. И уже не первую рюмку. — Она мягко улыбнулась, но улыбка погасла, и, чуть неуверенно, она сказала: — Нужно их позвать… Ты, пожалуй, говори лучше, что рожала в кровати.

— Да?

— Белые дамы не котятся на полу, на корточках.

Не знаю, может быть, она сказала это в насмешку, но на всякий случай я послушалась. Я ни разу не проговорилась, и все считали, что ребенок родился на постели — чинно и благородно.

Какая разница — все равно, это была девочка. Я чуть не плакала от разочарования. Мы назвали ее Абигейл.

Второй раз — всего через тринадцать месяцев — я рожала как полагается, в больнице. И даже доктор был другой: Отто Холлоуэй. Гарри Армстронга к тому времени хватил удар, и он больше не работал. Но и на этот раз родилась девочка: Мэри Ли. Я уронила голову на грубую больничную простыню и заплакала горючими слезами. Как я хотела мальчика, Господи, как хотела. Джон — ему на этот раз удалось вырваться и приехать — с озабоченным и недоумевающим видом топтался возле кровати.

— Не расстраивайся так, — твердил он. — Это неважно. Это не так уж важно.

Я сама родилась девочкой, была единственным ребенком. Моя мать тоже. Так должно же было хоть мне повезти! Я всегда мечтала о целой дюжине сыновей.

Джон не поймет. Куда ему понять.

— Ах, уйди от меня, — говорила я. — Пожалуйста, уйди.

— Тут не только в ребенке дело, — резко сказал он. — Тут еще другое, верно?

Я даже не постаралась вникнуть в его слова.

— Уходи.

— Я знаю. Кто это тебе наплел? — Голос у него был резкий, злой, и в нем слышались колючие нотки страха. — Что ни сделаешь, самую невинную вещь, черт побери, люди все равно переиначат на свой манер, подлые душонки.

Ошарашенная я откинулась на подушки и сделала равнодушное лицо, а он рассказывал мне, сколь безгрешна — и в то же время доступна превратным истолкованиям — была его жизнь в Вашингтоне. Я слушала, и все, что он говорил, понимала наоборот.

Несмотря на это, мы уехали назад вместе и, пока не вышел срок его службы, жили в Вашингтоне. (Он сам попросил, чтобы я ехала с ним. «Если ты будешь рядом, перестанут сплетничать».) Куда бы мы ни пошли, я ловила себя на том, что присматриваюсь, пытаюсь угадать. Которая — эта? Или — вон та? Впрочем, я была влюблена, а это, как выразился мой дед, немаловажное обстоятельство.

Война в Корее кончилась. Мы приехали в округ Уэйд, и Джон открыл адвокатскую контору прямо на главной улице Мэдисон-Сити, рядом с аптекой Рексолла. Он работал с той же одержимостью, что и в колледже. Создавал себе адвокатскую практику и делал первые шаги на политическом поприще. Почти не проходило недели, чтобы он не ездил куда-нибудь выступать. Он был способен говорить о чем угодно, начиная с домашнего консервирования и жука-долгоносика и кончая упадком нравов современной молодежи — и всякий раз вполне искренне и серьезно. Как-то ему предстояло выступить на субботнем собрании фермеров с сообщением о роли нашего штата в борьбе с сибирской язвой. На этот раз я не смолчала.

— Джон, имей совесть, — сказала я. — Ну что ты знаешь о сибирской язве?

Он обнажил зубы в сверкающей радужной улыбке; мне начинало казаться, что она специально рассчитана на объектив фотокамеры.

— Спрашивал у твоего деда вчера за обедом, — сказал он. — Возбудитель — бацилла, живет в земле, стадии споры — до тридцати лет… Все, больше мне не требуется…

— Лихо.

— Я им делаю сообщение не о сибирской язве, душенька. Я делаю сообщение о Джоне Толливере.

По адвокатской части он тоже на редкость преуспевал, умел найти подход к каждому судье и присяжному в штате. Правда, он занимал выгодное положение. Он был Толливер, и это означало, что во всей северной части штата он мог запросто бывать практически в каждом доме. Он женился на урожденной Хауленд и, значит, по сути дела, состоял в родстве со всей центральной частью штата. Оставалось не то три, не то четыре округа на юге, но в них он не был заинтересован. Больше того, как правило, даже отказывался ездить туда выступать, отговариваясь тем, что якобы к нему враждебно настроено тамошнее католическое большинство. Насколько это утверждение соответствовало действительности, судить не берусь. Знаю только, что он часто пускал его в ход, чтобы привлечь на свою сторону многих и многих протестантов, которые в ином случае его бы не поддержали.