В тот четвертый день он работал один. Оливер Брендон, его всегдашний подручный, уехал в город купить несколько пар запасных кусачек и еще кое-что из инвентаря. Он взял машину Маргарет — прошлогодний подарок деда — и вернулся к полудню: в это время дед обещал за ним заехать. Когда в условленный час его не оказалось, ни Маргарет, ни Оливера это не встревожило. В последнее время он, как бывает в старости, сделался забывчив, тем более что у него вообще не было заведено возвращаться в полдень домой. Ехать его искать не имело смысла — он не предупредил, где будет, и Оливер принялся менять растрескавшиеся половицы на веранде.

Дотемна оба не беспокоились; когда стемнело, стали ловить себя на том, что все чаще посматривают на черные, слепые окна.

— Возможно, работает при свете фар, — предположил Оливер.

Маргарет покачала головой.

— Откровенно говоря, я и сам так не думаю, — сказал Оливер.

Маргарет подошла к окну и, прислонясь лбом к холодному стеклу, стала вглядываться, хотя ничего разглядеть было невозможно.

В десять часов Маргарет позвонила мне. Джон в этот вечер случайно оказался дома, дети спали, было тихо и уютно, покойно, уединенно — пока не зазвонил телефон. Джон взял трубку, он слушал, и лицо его становилось все более напряженным.

— Не вернулся. — Он коротко рассказал мне, в чем дело.

— Куда он поехал?

Джон покачал головой.

— Она не знает, а по следам не найдешь — дороги чересчур изъезжены.

Мы выехали тотчас же. Маргарет сидела одна. Оливер ушел домой, он был стар и устал за день. Джон торопливо обменялся несколькими словами с Маргарет. Потом пошел звонить. Добрый час он просидел у телефона, пытаясь вызвать полицейский вертолет. Он требовал, чтобы к поискам приступили немедленно; в полиции настаивали на том, чтобы отложить до рассвета. В конце концов договорились, что сразу будет выслан наземный отряд.

Потом он вернулся к нам. Мы сидели втроем в гостиной и ждали. Часов в одиннадцать стало слышно, как по дороге, одна за другой, проезжают машины; по зажженным фарам видно было, что у большого камедного дерева они сворачивают на проселок, ведущий к лесопилке и дальше, в глубь леса.

— Сколько их понаехало, — сказала я.

— Еще бы, — сказал Джон. — Тому, кто его найдет, я пообещал пять тысяч долларов вознаграждения.

Я только раскрыла глаза. Мне бы самой ни за что до такого не додуматься — а впрочем, когда и что я умела придумать…

Потом начались звонки по телефону. Казалось, просыпается весь округ. Часов в двенадцать позвонили даже из Атланты. Моя родственница Клара Худ спрашивала, правда ли то, что она слыхала. Я не думала, что вести способны разноситься с такой быстротой — даже дурные вести.

Первой сварила кофе Маргарет, потом я. В час ночи Джон достал бутылку дедова виски. С первой рюмкой я справилась, после второй сразу же пошла в уборную, и меня вырвало. Когда я вернулась, Маргарет с Джоном сидели, как роботы, в полном молчании, пили и дожидались меня.

Он сказал:

— Ты, милая, больше не искушай судьбу.

Маргарет сказала:

— Мистер Джон говорит, у тебя душа не принимает спиртного.

Как-то по-особенному у нее получалось это «мистер Джон». Вполне уважительно и в то же время не без иронии. Устало и с усмешкой. С полным пониманием, что к чему. Время от времени среди негров встретишь человека, наделенного таким свойством. Мне от него всегда становится очень не по себе. Я не хочу, чтобы меня до такой степени видели насквозь.

Джону это как будто ничуть не мешало. И если Маргарет не могла держаться с ним вполне свободно (а она вообще была не из тех, кто держится свободно в присутствии посторонних), то он определенно чувствовал себя в ее обществе как нельзя лучше. Она нравилась Джону, ему было с ней легко. Куда легче, чем с дедом. Стоило тому войти в комнату, как Джон весь точно подбирался и пускал в ход эту свою показную безупречную улыбку. А с Маргарет ему было просто — всегда, и в эту ночь тоже.

Мы были в тревоге, все трое, в смертельной тревоге. Мы сидели и ждали, три человека: Маргарет, он и я.

Пока мы сидели и ждали в гостиной, дед сидел мертвый в своем грузовичке.

Ночные поиски не дали ничего. На рассвете прибыл полицейский вертолет и застрекотал над землей, деловито прочесывая пространство.

Грузовичок обнаружили за полчаса, но добираться к нему по разбитым дорогам пришлось гораздо дольше. Он оказался в таком месте, где никто не рассчитывал его найти. Очевидно, дед все же не поехал выхаживать скотину и чинить заборы. Он спустился на пойменные хлопковые участки, в так называемое старополье. Проехал по широким полям к крутобокой островерхой гриве, густо поросшей лесом. То были земли, облюбованные еще первым Уильямом Хаулендом. По преданию, именно здесь он распахал свои поля, первые свои поля. Но теперь от них ничего не осталось, теперь здесь разросся бор, частый и дремучий. Здесь и дорог-то не было, только узенькие тропки. В таком месте даже вертолету негде сесть.

В конце концов к нему все-таки сумели пробраться. Он съехал с тропы чуть в сторону, заглушил мотор, поставил машину на тормоз. Значит, он все-таки предчувствовал, что надвигается. И остался сидеть так, не сняв рук с баранки. Касаясь лбом костяшек пальцев. Словно ждал чего-то. Словно остановился и чего-то ждал.

Из полиции не стали звонить, а прислали с сообщением полицейского. Тот явился, сообщил довольно-таки сбивчиво и потом стоял, переминаясь с ноги на ногу, крутил в руках фуражку, не совсем представляя себе, что еще от него требуется, не зная, какие слова положено говорить, когда старого человека найдешь мертвым в лесу. Помню, я глядела на него и думала, до чего он похож на Джона. Немного плотней, пожалуй, но те же черные волосы и близко посаженные синие глаза, той же формы челюсть, те же тонкие губы. Джон был похож на всякого уроженца северной части штата…

Сухая, скупая весть, принесенная полицейским, не причинила мне острой боли. У меня была целая ночь, чтобы к ней подготовиться. Зато Джона она потрясла. Вся краска схлынула у него со щек, он побелел, верней сказать, даже позеленел. Он не брился, и от густой щетины, неровной и кустистой, казалось, будто лицо у него в синяках.

— Боже ты мой, — сказал он. — Всю ночь я думал — наверняка авария, расшибся, ну сердечный приступ или еще что-нибудь, все же возраст. — Он начал нервно кусать себе ногти; я еще никогда не видела, чтобы он это делал. — Я мысли не допускал, чтоб он мог вот так взять и умереть.

Он проводил полицейского до машины и зашагал дальше по грязной обочине шоссе. Я увидела это в окно и тронулась было за ним.

— Оставь его! — повелительно сказала Маргарет.

Я не подумала о ней — мы оба не подумали. Мое внимание было поглощено полицейским, а после — Джоном. Я забыла про Маргарет.

— Маргарет, — сказала я. — Я понимаю твое горе.

Она как будто не слыхала. Может быть, потому, что не желала принять от меня ничего, даже сочувствия.

— Оставь его! — сказала она вслед Джону.

— Он без пальто, — сказала я. — Холодно.

— Когда озябнет, вернется, — сказала Маргарет.

Ее чернокожее лицо, гладкое и округлое, было бесстрастно. Обыкновенное лицо немолодой негритянки, которая выглядит старше своих лет и вполне равнодушна ко всему, что бы ни творилось вокруг. Черная кожа, конечно, способствует этому — такой глухой, такой непроницаемый цвет. Под ним все скрыто от глаза — и кровь, и кость.

— Чего доброго, схватит воспаление легких.

— Он его уважал, — спокойно сказала Маргарет. — Не мешай, пусть горюет.

И пошла на кухню готовить завтрак. Счастье или смерть, а есть-то надо, и ее обязанность — приготовить еду.

Она шла чуть отяжелевшей походкой, слегка приволакивая ноги, как будто сила земного притяжения внезапно возросла для нее во много раз.

Маргарет, конечно, была права. Джон уважал его. И горевал по нему. Это не значит, что он любил деда. Вовсе нет. Уильям Хауленд его недолюбливал, и Джон это знал, стало быть, о любви тут говорить не приходилось. Но уважение — совсем другое дело. Уважение воздается человеку за то, что он есть. Уильям Хауленд заслуживал уважения, и для Джона Толливера было только естественно воздать ему должное.