Валенок почесал в затылке.
— Не поможет им! Ну уж если так, пусть перво-наперво хозяина нам выдадут и становище в порядке передадут. Это раз. Опосля того пусть оставят все свое орудие и омундирование. Без орудия мы ничто, омундирование тоже страсть как нужно, пообносились все. Сами же в одних портках пусть переселятся в песчаные ямы, что за мыском.
— Как же они там в ямах без одежды будут, — недоумевал Файн.
— Это уже ихняя печаль, — криво усмехнулся Валенок. — Да ты вот что, милый, ничего из разговору не будет, вертайся обратно, да не бойсь, чуть что захотят с тобою сделать, ори благим матом, мы так и налетим, ведь тут рядом хоронимся за снегом!
Лед на заливе трескался. Но по скалам, отвесным ледяным стенам, окружающим залив, видно было, проползали человеческие фигуры. Больше всего орудовали в узком горле залива, при выходе его в открытое море. Не то сети бросали какие-то, не то веревки мочили. По ним били из винтовок, из пулемета, ничего не помогало.
— Ну завтра к вечеру залив чистенький будет! — говорил хозяин.
Шли лихорадочные приготовления к отъезду.
Но позже хозяин, вглядевшись в даль залива, весь затрясся:
— Да никак чтой-то в горле-то лед не пущает! Неужто, иродово племя, лед переняли!
Действительно, при выходе из залива образовалось что-то вроде сплава. Льдины наседали одна на другую. К вечеру приблизительно треть залива освободилась ото льда, остальная же представляла собою одну неподвижную, медленно таящую ледяную пробку. Ледяная стена, как железный занавес, опустилась над обреченным отрядом.
Командир отряда рвал и метал. Предлагал освободить Файна, повесить хозяина, выдать артели часть оружия и запасов. Но Файн уже видел, что нечего из этого не выйдет.
Прошел еще день. Хозяин в панике бегал по становищу и орал:
— Едут, едут!
Из-за леса стоял ровный скрип саней, свист, крики, шум.
Файна в последний раз послали парламентером. Файн уже не вернулся.
За пригорком он пробовал хотя бы несколько сдержать наступающих. Но движение шло стихийно.
Прямо с саней артельные кинулись с оружием в руках добывать становище.
— Не в поле же ночевать!
— Не на чужое, небось, едем, на свое собственное!
Вокруг становища шла сплошная частая стрельба. В полчаса исход боя был решен.
Хозяин, державший рабочих в вечных долгах, выманивавший при помощи продажи рома все их скудные заработки себе же обратно, был растерзан на куски.
10 англичан были оставлены заложниками, чтобы обеспечить становище на случай подхода англичан с моря или с суши.
Файн помог артели организоваться более или менее прочно в производственную коммуну. Над становищем выкинули красный флаг. Днем позже в украшенных красными лентами санях, под надежной охраной Файн уехал в Москву по местам, которые, по сведениям артели, были от англичан свободны.
КРАСКОЙ ПАХНЕТ
Так ведь и июнь месяц скоро на носу будет!
Июнь определенно приближался.
Полтора месяца уже Дора Яковлевна сидела в одиночке, грызла сухарики, которые приносили ей на передачах, терла платочком вечно мокрые и красные глаза, устраивала истерику на каждом допросе и… была нема, как рыба.
— Ни Мурмана никакого не знаю, ни Памира никогда, никогда не знала, вы — надо мной издеваетесь!
— Чей опиум предлагали? — спрашивал следователь.
— Сама не знала чей, сама не знала что, была простой посредницей, приходил человек в кенгуровом воротнике, вот!
— К стенке станете!
Слезы.
Обыск на Тверской в доме, где побывал Мартьяныч, не дал тоже никаких результатов. Там жили просто махровые спекулянты. Оставалось ограничиваться повторением фразы, сделавшейся в Чрезвычайной в эти дни особенно ходкой:
— А ведь Мурман-то Памир существует!
И ждать.
Вопрос о Точном ставился слишком серьезно: молодой, подающий большие надежды, талантливый и аккуратный сотрудник погиб. Все следы были спутаны. Пробовали искать снова на Сухаревке рыжего, но рыжий пропал…
— Файн возвращается!
Вот неожиданность.
— Файн возвратился!
Действительно, Файн, прямо с дороги, пил уже чай в кабинете товарища Т. и с набитым ртом, говорил:
— Голос мичмана звучал слишком убежденно. Несомненно, что он верит в существование яда. Я тоже верю в существование яда. Предстоит через несколько дней ужасная борьба!
— А где же ваши адресочки?
— Вот они, пожалуйста. Адрес Линеева, одного из важнейших участников. Два адреса барона, официального главаря. Адрес Н., узурпатора или стремящегося к узурпированию власти барона. Наконец, адрес Натальи Владимировны, Наташи, фамилия неизвестна, женщины, которая, по моему убеждению, крутит всеми ими, все они влюблены в нее, как самые последние неврастеники. Она должна была в конце февраля, начале марта уехать в Ташкент, вопрос, вернулась ли…
— А еще вопрос, не устарели ли ваши адреса?
И они, действительно, устарели.
После обысков оказалось, что Линеев со своей квартиры в феврале еще уехал, жил же в ней только случайно и недолго, то же и Наталья Владимировна. Барон к одной квартире касательство имел очень слабое, на другой же его несколько знали: но сообщили, неделю тому назад уехал в Ригу, получив пропуск от германцев через фронтовую полосу. По некоторым данным, этой версии можно было вполне поверить.
Оставалась квартира Н., особнячок в одном из мертвых переулков между Пречистенкой и Арбатом. Штаб заговора? Приближались к особнячку с осторожностью.
В окнах тьма. Замок на дверях.
Соседи объяснили.
— Уехали. Перепились и уехали.
— То есть?
— Три дня тому назад. Целую ночь дебош у них был, пьянство. Мебель летела, падали, стучали. Под утро пьяные уселись в машину, квартиру заперли и уехали.
— Кто же был?
— Дама, которая прежде бывала. Один в дымчатом пенснэ. Другие какие-то.
Перепились ли? Или, может, происходило что-нибудь другое?
Файн изучал каждый вершок в покинутой квартире. Мебель перевернута, разбитая посуда, разорванные драпировки.
Нет, здесь шла борьба и борьба решающая! Между бароном и Н. В сущности же, между германской и союзнической ориентацией. Маленький участок огромного противо-германского фронта, не более, — думал Файн.
Кто же здесь остался победителем? Никто, ничья. Нет, германцы и на этом участке продвинулись!
В подвале нашли пришпиленное к стене скорчившееся тело лицеиста Н. Он был, по-видимому, задушен. Голова откинута назад, гримаса на лице, открытый рот полон запекшейся крови.
Но где остальные? И что давало все это в руки следователя? Очень мало, заговор по-прежнему жил. Под ковром нашли упавшее, в четверть сложенное письмо.
«Наташа!
Льдины сломались, снег стаял, ломаются и тают большие заговоры и заговоры малые! Этих заговоров было два в одном. Нет, их было десять в одном!.. Но почему, когда лопается один из десяти ваших маленьких — внутри большого — заговоров, то погибает кто-нибудь посторонний, вы же остаетесь правы! Почему? Когда вы поддерживали меня и очутились в руках барона, он выпустил вас и сам чуть не погиб из-за этого! Почему я поступил так же! Вероятно, потому, что моя очередь погибнуть. Ведь я знаю, тысячу раз уверяю себя, что барон объявился и стоит за вашей спиной. А это значит, что вашей рукой он нанесет мне удар. И все же я вас жду. Как было условлено. В этой обреченной квартире. И сегодня, и завтра, и послезавтра. Это сумасшествие. Но я жду. Один маленький, один против ста, надежда на лучшее… Чорт возьми, барон, я, Драверт, Силин… Гипнотизируете вы нас, что ли, чудовище вы этакое?
Н.
Вчера передал Берендееву наше решение о назначении взрыва 10-го июня. Н.».
— Как же расшифровать это сумасшедшее письмо? — спрашивал Т.
— Предпоследний акт драмы! — ответил Файн. — Вы помните дневник, прочитанный мною на мысе Подледном. Какая-то баба вертит этими лишенными всякой воли людьми. «Один против ста, надежда на лучшее». Эта надежда на искренность с ее стороны. Теперь обратите внимание: в углу письма короткая отметка: «чит. 18/V». Как вам понравится, получив такое искреннее и даже отчаянное письмо, женщина кладет на нем методическую, словно на входящей бумажке, отметку: «читала, 18 мая». Как еще не приписала «дело №». Они все сошли с ума. Это единственное, что заставляет меня не смотреть на 10 июня безотрадно. В остальном положение у нас очень серьезно: никакого материала!
