Между тем, оставив англичан выкапываться из опасного положения, лопарь вплотную подкатил к холмам.
Правда, до ущелья нельзя было добраться, но был готов уже новый план. Впереди нависшие оплывшие снежные массы.
Файн не понимал еще в чем дело, а олень уже понимал. Умное животное, наученное бояться подобных мест, несло ровно, почти не задевая копытами снега, без единого лишнего движения, с необычайной легкостью разрезая воздух.
Люди замерли, прилипли к саням.
Англичане же неслись, совершенно не учитывая нового обстоятельства. В последний раз они нагоняли. Пропеллер производил страшное движение воздуха. Снежные массы колебались. Начал сеяться сперва мелкий снежок. Сани мчались.
Вдруг страшный удар раскатился позади беглецов. Второй обвал поглотил аэро. Они еще вынырнули, остановили пропеллер, снова пустили его, отлетели в сторону, и гигантская снежная шапка окончательно погребла их.
Но и нашим путникам пришлось плохо. Снежный поток подхватывал. Под ногами разверзлась бездна. Лопарь потерял управление оленем. Новый удар выбросил Файна из саней. Он начал скользить вниз. В наступивших сумерках видел оленя с завернувшимися на спину санками, летевшего кувырком. Лопаря на корточках, спокойно катившегося куда-то в пропасть.
Над головой в бесконечности блестели крупные звезды. Сзади падали все новые и новые лавины.
Файн катился все быстрее.
Страшный, до нестерпимости ледяной ветер встречал, сдирал кожу с лица, зажимал каменной перчаткой ноздри, сжигая, убивая, давил на легкие, не давал ни дышать, ни видеть, заставлял терять сознание.
ПОД МЕДОВЫМ НЕБОМ
Как будто кипятком обваривало апрельское, но уже кусающее солнце шею Бурундука.
Сидя у окошка в помещении Турчека, он перелистывал «дело Мирзы Файсулова».
Показание.
«Я, Мирза-Абдул Файсулов, 54 лет, житель города Ташкента, купец, будучи допрошен следователем Ольшевским, показал: 10-го марта с. г. нового стиля действительно приобрел от братьев Сайдагаровых ящик опиума… (следовало описание ящика), причем ящик того же числа доставил на собственной арбе на вокзал, где и был ящик вручен отъезжавшему в Москву Клингенбергу. Ранее продажей опиума никогда не занимался, обычно торгую пряжей. С Клингенбергом встречался накануне в чай-хане, причем Клингенберг просил указать адрес торговли опиумом или кукнаром. После чего указанный ящик и был мною предложен. Денег от Клингенберга не брал, так как предоставил ему товар в кредит с получением денег из Москвы. Больше показать ничего не могу, выражаю искреннее раскаяние, так как думал, что продажа опиума не воспрещенная шариатом, не нарушит также и гражданского закона.
(подпись)».
— Так, но какое отношение к моим заданиям?
— Читайте, читайте дальше!
Но дальше читать было только корешок и серая папка: «дело» кончалось.
— А здесь было еще письмо!
В Турчека забегали. Но письмо бесследно исчезло. Пришлось на словах приблизительно передать содержание его.
— После обычных, знаете, туземных приветствий шло упоминание о том, во-первых, что русский шайтан на Памирах никуда не вырвется, во-вторых, что слово ханым откроет Файсулову все двери на Махале-Бадак, и в-третьих, в-третьих… что московская ханым не сердится или что-то в этом роде. Ханым значит женщина. Как же все это связано с вашим Мурман-Памиром? Признаюсь, не шибко. Но смотрите: у вас химик, — как его назвали? — Берендеев, на Памирах, и здесь Памиры! У вас адрес явки Махале-Бадак купцу Атаваеву, а здесь просто Махале-Бадак!
— И больше никаких фактов?
— Еще один. Неделю тому назад задержан в старом городе водонос, совершенно невзрачный старик, в мехах на ишаке, вместо воды, оказалось золото. Яростно сопротивлялся голыми руками и получил тяжкие увечья, от которых и умер. Все время молчал, но перед смертью приоткрыл глаза и произнес одно слово: ханым. Только и всего.
— Н-да, немного фактов…
Бурундук погрузился в задумчивость.
— Придется кому-нибудь идти на Махале-Бадак к Атаваеву и представиться членом Мурман-Памира.
— Но кому именно?
— Думаю, что вам, товарищ Бурундук, и вот почему. Вы человек абсолютно новый, а дело требует для успеха огромной тонкости. Эти «ханымы» — если такая организация действительно существует — чертовски осведомлены.
— Но я не знаю ни языка, ни обычаев!
Сошлись на следующем. Агент Васильев, едва ли кому известный в Ташкенте, пойдет с Бурундуком. Васильева Бурундук представит не членом общества, а случайным спутником, и в переговоры посвящать не будет. Но в случае надобности он поможет Бурундуку ориентироваться.
Узкий двурогий месяц повис в медовом небе. На бревенчатом мосту котлы с тягучей густой мишалдой такого же медового цвета, целые горы теплых лепешек — нон, — от которых валил пар; запах плова, кебаба, луку, чесноку и тысячи других.
На углу Махале-Бадака под навесом чайхане, на кошме развалился, видимо, натянувшийся анаши, в широчайших клешах матрос с огромным стейером, съехавшим на самый зад. Выплескивал остатки чая из глиняной пьялушки на прохожих и орал:
— В Туркестанской республике нету лакеев! Сам всякий себе наливай чай!
Сарты вежливо и холодно улыбались.
— Свой! — тихо сказал Васильев, показывая глазами на матроса.
Другого «своего» оставили в конце Махале-Бадака, узкой улички, первой за мостом из русского города в шейхантаурскую часть. Третий спустился под мост на берег певучего Зах-арыка. Четвертый еще неподалеку.
— Где дом Магомета Атаваева?
— Далшы, товарыш, далшы.
Постучали в малюсенькую, запавшую в глиняную стену дверку. На дворе слышался шум и попойка. Открыли очень нескоро. Смотрели два сверлящих глаза.
— Что нады?
— Магомета Атаваева.
— Я буду. А что нады?
Бурундук придвинулся ближе.
— Я из Москвы…
— Ны знаю, нычего ны знаю… Что хочешь? Мы не торгуем нычем!
Дело не клеилось. Сарт был слишком осторожен. Бурундук намекал все прозрачнее. Тот решительно отклонял всякие намеки. Ничего не выйдет. В запасе оставалось: слово «ханым» откроет двери на Махале-Бадак. Придвинулся еще ближе и выпалил: ханым.
Сарт схватил его за руку:
— Пачыму раншы нэ говорил? Иды, Иды! Да кто это с тобой?
Бурундук развел руками:
— Привязался какой-то с утра, на улице познакомился, не отстает. Я его мало знаю.
— Ой, плохо! Ну, идем, беры его, у меня гости, а мы с тобой пагаворым!
Вошли в первый дворик, где сидело и лежало на коврах и кошмах большое общество. Сарт пошептался с некоторыми, потом отвел Бурундука в одну из клетушек.
— Из Москвы гаварышь?
— Да, да, из Москвы.
— Ханым здорова?
— Здорова, здорова, кланяться велела тебе!
— И начальники?
— Тоже.
— Харашо, харашо…
Сарт гладил бороду.
— Зачым приехал?..
— …Опиум надо, кукнар нада, анаша?
Бурундук не знал, как подступиться.
— Памир надо!
Сверлящие глазки уперлись прямо в него:
— Шайтана хочешь на Москву отвезтъ?
Инстинктивно и по намеку в ТУРЧЕКА Бурундук чувствовал, что утвердительного ответа давать не следует.
— Нет, нет, время еще не пришло! Видеть надо его, говорить с ним от ханым.
— Так, так… Это спросыть нады, здесь есть старшие мине. Иды, посиди.
Бурундук разлегся вместе с прочими. Васильев давно уже вошел в роль гостя, смешил всех, болтал без умолку.
Рамазан еще не наступил. Тянули ковшами кишмишовку, чилим (трубка) переходила из рук в руки, танцовали бачи (мальчики).
Бурундук пригляделся. Среди гостей обращала на себя внимание женщина, чего обычно у сартов не принято. Тоненькая, стройная, видимо, молодая девушка, она сидела в глухом чашуане (одежда, закрывающая тело от головы до ног) и парандже (черная сетка на лице). Ни с кем не разговаривая, она, все же, чувствовалось, была центром общего внимания.
— Ханым? — подумал Бурундук. Но ведь ханым, выходит, в Москве. Ничего не понимаю. Женщин азиаты не допускают ни к какому общественному делу.
