Мы оба откровенно признали, что очень голодны, и я без промедления приготовил обильную трапезу из продуктов, хранившихся в нашей хорошо оснащенной кладовой. После того, как мы с большим усердием воздали должное этому пиршеству, я сказал отцу, что чувствую сонливость и собираюсь подремать. «Очень хорошо», — отвечал он, — «я стану на вахту».

Не могу точно сказать, сколько времени я проспал; знаю только, что был грубо разбужен ужасающим сотрясением всего шлюпа. К своему удивлению, я увидел, что отец спит глубоким сном. Я громко позвал его, он зашевелился и поспешно вскочил на ноги. Если бы он тотчас не вцепился в планширь, то наверняка очутился бы среди кипящих вокруг волн.

Бушевала яростная метель. Ветер дул прямо по корме, заставляя шлюп мчаться вперед с невероятной скоростью и грозя всякий миг его опрокинуть. Нельзя было терять ни минуты; мы должны были немедленно спустить паруса. Наш шлюп конвульсивно содрогался. Утром мы видели по левому и правому борту айсберги; к счастью, на север пролегал открытый водный путь. Останется ли он таким и впредь? Впереди, опоясывая слева направо весь горизонт, сгущался парообразный туман или дождевая взвесь, переходившая у кромки воды в густой черный цвет египетской ночи; белая вверху, как облако пара, полоса тумана постепенно терялась из виду, смешиваясь с огромными белыми хлопьями падающего снега. Мы не могли знать, скрывает ли туманная полоса предательский айсберг или иную невидимую преграду, о которую разобьется вдребезги наш маленький шлюп, отправив нас обоих в водяную могилу, либо представляет собою обычное для арктического тумана явление.[10]

Не знаю, каким чудом мы избежали всех препятствий и не разбились. Помню, как наше суденышко трещало и стонало, словно все его сочленения были сломаны. Оно раскачивалось и дергалось взад и вперед, будто оказалось во власти буйного подводного течения, угодило в водоворот или скрытую под волнами воронку.

К счастью, наш компас был прикреплен к брусу длинными винтами. Большая часть провизии, однако, рассыпалась по камбузу и была смыта волнами, и если бы мы с самого начала не привязали себя веревками к мачтам, то в свою очередь были бы смыты в бушующее море.

Среди оглушительного грохота бешеных волн послышался голос отца. «Мужайся, сын мой», — кричал он. «Один — бог вод, спутник храбрых, и сила его с нами. Не бойся!»

Несмотря на его слова, мне казалось, что ужасной смерти нам никак не избежать. Наш маленький шлюп набрал воды, густой и быстро падающий снег слепил глаза, волны с шапками белой пены в безумной ярости перекатывались через палубу. В любой миг мы могли столкнуться со льдиной. Гигантские валуны вздымали нас к вершинам подобных водяным горам волн, затем швыряли вниз, в морскую пучину, словно наш шлюп был хрупкой скорлупкой. Гигантские белопенные волны, как огромные стены, вставали со всех сторон.

Это чудовищное, невыносимое испытание страхом, это напряженное ожидание неминуемой катастрофы, эти пытки неописуемого ужаса продолжались более трех часов, и все это время свирепый ветер нес нас вперед. И вдруг, внезапно, точно устав от своих исступленных атак, ветер начал смирять свою ярость и постепенно утих.

Воцарилась совершеннейшая тишина. Туманная дымка развеялась; перед нами лежал свободный от льдов проход шириной миль в десять-пятнадцать. Далеко справа белели отдельные айсберги, а мелкие ледяные холмы по левому борту образовывали небольшой плавучий архипелаг.

Я пристально глядел на отца, решив не произносить ни слова, пока он не заговорит. Он отвязал от пояса веревку и начал молча качать ручной насос — который, по счастью, не пострадал — освобождая шлюп от воды, проникшей внутрь в безумные часы шторма.

Затем он спокойно, точно забрасывал рыболовную сеть, поднял паруса и только после этого заметил, что теперь нужно только дождаться попутного ветра. Его мужество и настойчивость в достижении цели были поистине замечательны.

Осмотр шлюпа показал, что у нас осталось менее трети припасов; нас особенно ужаснула потеря бочонков с питьевой водой, свалившихся за борт во время шторма.

В главном трюме оставались еще два бочонка, но оба оказались пусты. Я сразу понял, в какое опасное положение поставила нас утрата воды. Я начинал испытывать страшную жажду. «Это и в самом деле плохо», — заметил отец. «Но давай-ка высушим наши лохмотья: мы с тобой промокли до нитки. Доверься богу Одину, сын мой. Не теряй надежды».

Шлюп освещали косые лучи солнца — могло показаться, что мы находимся в южных широтах, а не на крайнем Севере. Качающийся шар солнца все время оставался на виду и с каждым днем поднимался все выше и выше; часто его застилал туман, но он снова и снова показывался в кружеве облаков, подобно злобному оку судьбы, хранящему тайны Северной земли и наблюдающему за ничтожными усилиями человека. Далеко справа чудесно блестели в солнечных лучах призмы айсбергов. Свет отражался от них гранатовыми, алмазными, сапфировыми вспышками. Ледяные горы сверкали фейерверком бесчисленных красок и форм; под этой световой панорамой расстилалось зеленоватое море, а выше — пурпурный купол неба.

Я пытался забыть о жажде, занявшись приготовлением еды; из трюма я принес кое-какие продукты и пустое ведро. Склонившись над бортом, я набрал воды, собираясь вымыть руки и лицо. К моему несказанному удивлению, вода на губах не отдавала солью. «Отец!» — ахнул я, — «вода, вода — она пресная!» «Как это, Олаф?» — воскликнул отец, поспешно оглядываясь по сторонам. — «Ты ошибаешься, должно быть. Земли нигде не видно. Ты сошел с ума». «Попробуй сам!» — вскричал я.

Так мы открыли, что вода в том месте была пресной, совершенно пресной, лишенной какой-либо солоноватости и даже малейшего признака соленого вкуса.

Мы быстро наполнили два оставшихся у нас бочонка, и отец заявил, что то был дар небес, ниспосланный нам свыше знак милосердия богов Одина и Тора.

Мы были вне себя от радости, а голод заставил нас прервать вынужденный пост. Мы нашли пресную воду в открытом море — какие еще чудеса ждут нас в этих широтах, куда не заходил еще ни один корабль, где никогда не слышался плеск весла?[11]

Не успели мы удовлетворить голод, как поднялся ветер и наполнил провисшие паруса. Взглянув на компас, мы заметили, что северный конец стрелки был плотно прижат к стеклу.

Я чрезвычайно удивился, но отец сказал: «Мне приходилось о таком слышать. Это называется понижением стрелки».

Мы сняли с бруса компас и принялись поворачивать его так и эдак под прямым углом к поверхности моря, надеясь, что стрелка отойдет от стекла и сможет беспрепятственно вращаться. Она с трудом сдвинулась и нетвердо, как бредущий домой пьяница, закачалась из стороны в сторону, но наконец указала нам путь.

До сих пор нам казалось, что ветер нес нас на норд-норд-вест, но теперь, когда стрелка вращалась свободно, мы поняли (если в этих водах можно было хоть сколько-нибудь положиться на компас), что слегка отклонились к норд-норд-осту. Курс наш, однако, все время лежал на север.[12]

Море оставалось спокойным и гладким, как шелк, и даже рябь была едва заметна. Ветер бодро и весело наполнял паруса. Солнечные лучи, косо падавшие с неба, дарили нам приятное тепло. День за днем мы плыли на север; сверившись с записями в судовом журнале, мы обнаружили, что со времени шторма миновало уже одиннадцать суток.

Провизию мы расходовали очень экономно, и еды нам пока хватало, но наши припасы мало-помалу начинали истощаться. Тем временем опустел и один из бочонков с водой. «Ничего, наполним его снова», — сказал отец. Однако мы с ужасом убедились, что вода за бортом снова стала такой же соленой, как в районе Лофотенских островов, у берегов Норвегии. Поэтому с последним бочонком воды нам пришлось обращаться с большой бережливостью.