Казалось, нам пришел конец. Лед давил с огромной силой; хотя мы находились чуть поодаль от самого гибельного участка ледяного тупика и какое-то время могли чувствовать себя в безопасности, сотрясение и падение многотонных глыб, то и дело уходивших в водную бездну, поднимая фонтаны брызг, наполняло наши сердца ужасом.

Наконец, к нашей великой радости, трение и скрежет ледяных громад прекратились. Несколько часов спустя колоссальная масса льда медленно разошлась и перед нами, словно по воле Провидения, возник открытый проход. Направить ли туда скорлупку нашего судна? Если айсберги сблизятся вновь, нас вместе со шлюпом раздавит в лепешку. Мы решили рискнуть, подставили парус попутному ветру — и шлюп наш, как резвый скакун, помчался сквозь этот неверный и узкий проем к открытому морю.

На протяжении следующих сорока пяти дней мы только и делали, что уворачивались от айсбергов и выискивали проходы среди льдин; если бы не сильный южный ветер и малые размеры нашего шлюпа, некому было бы поведать миру эту историю.

После наступило утро, когда отец сказал: «Сын мой! Думаю, мы все же увидим дом. Мы почти прошли через льды. Гляди! перед нами открытое море».

И все-таки как по левому, так и по правому борту мы еще могли видеть тянувшиеся на многие мили скопления айсбергов, заплывших далеко на север. Прямо по курсу — и прямо перед стрелкой компаса — простиралось открытое море.

«Какую чудесную повесть расскажем мы в Стокгольме», — продолжал отец. Его честное лицо сияло вполне простительным восторгом. — «Не забудем, кстати сказать, о золотых самородках в трюме!»

Я принялся горячо хвалить отца — не только за стойкость и силу духа, но также отвагу и смелость первооткрывателя, за то, что он решился на опасное путешествие, которое подходило теперь к концу, и предусмотрительно наполнил наш трюм золотом.

Поздравляя себя с тем, что у нас осталось еще вдоволь провизии и запасов воды, и обсуждая опасности, что нам удалось избежать, мы вдруг услышали ужасающий треск, и громадная ледяная гора рядом с нами раскололась. Гром был оглушителен, точно разом выстрелили тысячи пушек. В тот миг мы неслись вперед с огромной скоростью и оказались рядом с чудовищным айсбергом, казавшимся совершенно недвижным, словно скалистый остров. Но айсберг этот раскололся и теперь разламывался на части; гигантское чудовище потеряло равновесие и заваливалось вперед. Отец осознал опасность раньше, чем до меня дошли все жуткие последствия катастрофы. Айсберг уходил в воду на многие сотни футов; когда он стал переворачиваться, нижняя часть выскочила из воды, подобно плечу рычага, и подбросила наше суденышко в воздух, как мяч.

Шлюп приземлился на айсберг, который тем временем качнулся обратно и снова занял прежнее положение. Отец, запутавшись в снастях, остался на шлюпе, меня же отбросило силой удара футов на двадцать в сторону.

Я быстро вскочил на ноги и позвал отца. «Все в порядке», — отвечал он. Внезапно я понял, какая опасность ему угрожает. О ужас! Кровь застыла у меня в жилах. Айсберг продолжал раскачиваться; стоит ему перевернуться, как он на время уйдет под воду. На месте падения возникнет водоворот, который поглотит все окружающее. Воды яростно хлынут в воронку, словно седогривые волки в погоне за человеком, своей добычей.

Помню, как в этот миг наивысшего душевного страдания я смотрел на шлюп, лежащий на боку, и думал, сможет ли он выпрямиться в виде, сумеет ли отец спастись. Неужели пришел конец всем нашим надеждам и испытаниям? Неужели пришла смерть? Эти мысли молнией промелькнули в моем сознании, а миг спустя я уже отчаянно боролся за свою жизнь — ледяной монолит ушел под воду, вокруг меня бушевали холодные волны. Я очутился в воронке, со всех сторон меня захлестывала вода. В следующее мгновение я лишился чувств.

Очнувшись, я долго не мог прийти в себя и стряхнуть обморочный туман; мне казалось, что я все еще тону. Наконец я понял, что лежу на айсберге — мокрый, неподвижный, замерзший. Ни отца, ни шлюпа нигде не было видно. Чудовищный айсберг вынырнул из воды, и теперь его верхушка возвышалась над морем футов на пятьдесят. Я находился на вершине этого ледяного острова, которая представляла собой ровную площадку примерно в половину акра.

Я очень любил отца, и был вне себя от горя при мысли о его ужасной смерти. Я проклинал судьбу, не позволившую мне заснуть рядом с ним в глубинах океана. Кое-как я поднялся и огляделся вокруг. Пурпурный купол неба над головой, безбрежный океан внизу — и только здесь и там белеют отдельные пятна айсбергов! Мое сердце сжалось в безнадежном отчаянии. Я осторожно перебрался на противоположную сторону айсберга, слепо надеясь, что увижу наш шлюп.

Смел ли я думать, что отец еще жив? Луч надежды едва рассеивал тьму в моей душе, но он заставил кровь быстрее бежать по венам, наполняя ею, как чудодейственным бальзамом, все ткани моего тела.

Я подобрался ближе к обрыву и посмотрел вниз. Мог ли я на что-то надеяться? Затем я обошел весь свой островок по кругу, осматривая каждый фут льда — и вновь двинулся по кругу, а после снова и снова. Какая-то часть моего сознания, несомненно, все глубже погружалась в безумие, но другая, я думаю — и по сей день так считаю — продолжала мыслить здраво.

Я сознавал, что уже больше десятка раз обошел айсберг по кругу. Понятно было, что никакой надежды не осталось, но некое странное, поразительное помрачение ума завораживало меня и заставляло тешить себя ожиданиями. И эта помраченная часть рассудка настойчиво твердила, что я не могу прервать свое хождение по кругу, пусть отец и не мог выжить — ибо, если я остановлюсь хоть на миг, моя неподвижность станет признанием поражения и тогда я непременно сойду с ума. Час за часом я описывал круги, страшась остановиться и дать себе отдых. Мои силы были на исходе. О ужас! остаться в одиночестве на предательском айсберге посреди необозримого водного пространства, без пищи и воды! Мое сердце упало, и всякое подобие надежды поглотила черная бездна отчаяния.

Тогда простерлась длань Спасителя, и смертная тишина одиночества, быстро становившаяся невыносимой, была внезапно нарушена выстрелом из сигнального орудия. Я с удивлением поднял голову и увидел, менее чем в полумиле, китобойный корабль, который шел ко мне на всех парусах.

Как видно, я привлек внимание экипажа, когда расхаживал по кругу на вершине айсберга. Приблизившись, китобоец спустил лодку; я осторожно сошел к воде — и был спасен, а вскоре поднялся на борт судна.

Корабль оказался шотландским китобойцем под названием «Арлингтон». В сентябре он вышел из Данди и тотчас направился в Антарктику на поиски китов. Капитан, Ангус Макферсон, показался мне человеком незлым; но в вопросах дисциплины, как я вскоре узнал, он железной рукой насаждал свою волю. Когда я стал рассказывать, что побывал «внутри» Земли, капитан и старший помощник лишь переглянулись, покачали головами и велели мне оставаться в койке под строгим надзором корабельного доктора.

Я ослабел от недоедания и много часов не спал. Однако, отдохнув несколько дней, я однажды утром встал и оделся, не спрашивая разрешения ни доктора, ни кого-либо еще. Я поднялся на палубу и заявил, что нахожусь в таком же здравом рассудке, как и все на этом корабле.

Капитан послал за мной и снова принялся спрашивать, где я побывал и как оказался один на айсберге посреди далекого Антарктического океана. Я отвечал, что только что вернулся из путешествия по «внутренним» областям Земли, и начал было рассказывать ему, как мы с отцом проникли во «внутренний» мир за Шпицбергеном и выплыли у Южного полюса. Тогда меня заковали в кандалы. Я слышал, как капитан после сказал помощнику, что я безумен, точно мартовский заяц, и должен оставаться в заключении, покуда не приду в себя и не сумею правдиво рассказать о своих странствиях.