Императрица снова вышла в глициниевый сад и, казалось, не заметила терпеливых фрейлин, долгие часы ожидавших ее за дверью. Воздух становился прохладен, потому что солнце заходило. Она поежилась, но не вернулась в помещение, окидывая взглядом окружающие ее красоты: радужные бассейны, увешанные пурпурными цветами лозы, отделанные белым, яркие позолоченные крыши и фигуры животных на их гребнях, изразцовые тропинки и малиновые стены. Все вокруг принадлежало ей, разве этого не было достаточно? Этого должно быть достаточно, ибо что еще могла она иметь? У нее был наследник, тот, которого она сама выбрала. Маленькому императору шел девятый год, он был высоким и стройным, как молодой бамбук. Тонкая бледная кожа казалась слишком нежной, но воля его отличалась твердостью: он не делал тайны, что любил Сакоту больше, чем императрицу — свою приемную мать. Лишь сама императрица не уступала ему в гордости. Цыси не желала наклониться, чтобы приласкать ребенка, не могла она и скрывать свою растущую неприязнь к нему. Усугубляющийся раздор между прекрасной стареющей императрицей и маленьким императором захватил двор, разделив придворных и евнухов на два лагеря, и, способствуя этой вражде, недалекая женщина, каковой была Сакота, лелеяла слабые мечты о власти. Она, будучи слабым и самым робким созданием во дворце, позволила себе такие мечты. От Ли Ляньиня императрица узнала, что ее кузина замыслила занять полагавшееся ей по праву место супруги императора Сяньфэна, которое, как она втихомолку заявляла, было узурпировано Цыси.

Императрица рассмеялась, услышав эту новость: она по-прежнему любила смеяться от всего сердца, когда встречалась с нелепостью.

— Посмотрим, как сможет котенок пойти против тигра, — сказала она и оставила мысли об этом, не ругая, однако, евнуха, который рассмеялся вслед за ней.

В тот же год, тем не менее, Сакоте удалось нанести слабый удар. Это случилось в священный день, когда весь двор должен был поклониться Восточным императорским могилам. Прибыв в полдень со своим кортежем, императрица была поражена, узнав, что Сакота решила первой совершить жертвоприношение покойному императору Сяньфэну и таким образом первой совершить все церемонии дня. Цыси прибыла к могилам, полностью приготовив свой ум и дух: в предшествующий день она постилась, не принимая ни пищи, ни воды, и поднялась на рассвете, после глубоких раздумий долгой и одинокой ночью. Жун Лу с принцами и министрами уже ожидали ее, чтобы сопроводить к могилам. Через темный лес, окружающий усыпальницы восьми императоров, императрицу пронесли в паланкине. Процессия двигалась молча, в тусклой заре не было слышно даже птичьей песни. Императрица держалась торжественно и почтительно, сознавая значение своего положения для подданных ей народов и видя свой долг перед ними в том, чтобы хранить их в безопасности от иностранных врагов, которые угрожали все сильнее. Она, которая редко молилась небесам, молилась сегодня в своем сердце за мудрость и силу, молилась императорским Предкам как богам, чтобы они направляли ее мысли и планы.

В таком торжественном настроении каково же было ей обнаружить, что эта глупышка, наученная принцем Гуном, который давно уже завидовал успехам Жун Лу, явилась к усыпальницам раньше ее! И в самом деле, Сакота стояла наготове перед мраморным алтарем на среднем месте, и когда императрица сошла со своего паланкина, то улыбнулась ей злой улыбкой и показала встать от нее справа, а левое место оставалось незанятым.

Императрица бросила на кузину долгий надменный взгляд, ее черные глаза широко раскрылись и, проигнорировав приглашение Сакоты, прошла без намека на поспешность в ближайший павильон. Усевшись там, она позвала Жун Лу.

— Я не снизойду до вопросов, — сказала она, когда он опустился перед ней на колени. — Я всего лишь приказываю тебе отнести такое сообщение моей сорегентше: если она не уступит это место, то я прикажу императорской гвардии поместить ее в тюрьму.

Жун Лу склонился до полу. Затем, не меняя на своем красивом стареющем лице холодного и надменного выражения, появившегося у него в последнее время, он поднялся и пошел к Сакоте. От нее он вскоре вернулся, чтобы вновь почтительно застыть перед императрицей на коленях и сказать ей:

— Сорегентша получила ваше сообщение, высочайшая, и она отвечает, что по праву находится на своем месте, поскольку вы всего лишь старшая наложница. Пустое место слева от нее — для покойной супруги, ее старшей сестры, которая после смерти была возвышена до положения Старшей императрицы.

Выслушав ответ, императрица устремила взор вдаль на темные сосны и мраморные изваяния животных. Затем произнесла спокойным голосом:

— Пойди обратно к сорегентше с тем же самым сообщением. Если она не уступит, то прикажи императорским гвардейцам схватить ее, а также принца Гуна, к которому я всегда была слишком снисходительна. Отныне я больше ни к кому не буду милосердной.

Жун Лу поднялся и, призвав гвардейцев, одетых в синие камзолы и державших в правой руке поднятые копья, снова приблизился к Сакоте. Через несколько минут он вернулся, чтобы объявить, что она уступила.

— Высочайшая, — сказал он, и его голос был ровным и холодным, — ваше место ждет вас. Сорегентша передвинулась вправо.

Императрица сошла с высокого стула и торжественно направилась к усыпальнице. Не глядя ни вправо, ни влево, она встала посередине и совершила церемонию с присущим ей изяществом и величием. Когда церемониальные обряды были закончены, Цыси вернулась во дворец, не отвечая на приветствия и никого не приветствуя сама.

Дворцовая жизнь поглотила эту ссору, и дни следовали друг за другом во внешнем спокойствии. Однако все знали, что между двумя женщинами не было мира, и каждую поддерживали свои сторонники: Жун Лу и главный евнух — императрицу, а Сакоту — принц Гун, теперь уже старый человек, но по-прежнему гордый и бесстрашный.

Исход был ясен, но произошло бы все именно так, если бы Жун Лу не совершил безумный поступок, неестественный и непредвиденный, кто знает? Осенью того же года подобно зловредным миазмам пополз слух, что преданный Жун Лу, кому доверялось выше всех, уступил любовным предложениям молодой наложницы покойного императора Тунчжи, которая осталась девственницей, поскольку ее повелитель любил только Алутэ. Когда императрица впервые услышала этот подлый слух из толстых губ ее евнуха, она отказалась поверить в это.

— Как, мой родич? — воскликнула она. — Я скорее поверю в собственную глупость!

— Почтенная, — пробормотал Ли Ляньинь, отвратительно ухмыляясь. — Клянусь, что это правда. Императорская наложница делает ему глазки, когда собирается весь двор. Не забывайте, что она красива и еще молода, в самом деле, достаточно молода, годится ему в дочери, а он в том возрасте, когда мужчины любят, чтобы их женщины были столь же молоды, как их дочери, вспомните также, что он никогда не любил ту девушку, на которой вы его женили, ваше высочество. Нет, три да три — все еще шесть, пять и пять — всегда десять.

Но императрица только смеялась и качала головой, выбирая цукат с фарфорового подноса, стоявшего на столе у ее локтя. Однако, когда несколько месяцев спустя евнух принес ей доказательство, ей было уже не до смеха. Ли Ляньинь рассказал, что его евнух-прислужник перехватил служанку, которая несла записку в один из алтарей во внутренней комнате императорского буддистского храма. Там ее принял священник и за плату сунул эту записку в урну для сжигания благовоний, где ее нашел маленький евнушонок и снова за плату отнес ее к воротам, где слуга Жун Лу принял ее; все они были подкуплены наложницей, которая совсем сошла с ума от любви.

— Ваше величество, пожалуйста, прочтите сами, — умолял евнух.

Императрица взяла надушенный листок. Это действительно была записка о любовном свидании.

«Приходите ко мне в час пополуночи. Сторож подкуплен, и он откроет третьи лунные ворота. Там моя женщина будет прятаться за деревом кассии, и она проведет вас ко мне. Я — цветок, ожидающий дождя».