В Ханчжоу не было врача, поэтому с приближением родов они с Эндрю поехали в Шанхай, где и появился на свет ее первенец, и когда он лежал у нее на руках, куда-то ушла телесная и душевная боль и осталась только радость, что родился человек. Это был крупный, красивый мальчик с голубыми глазами и светлыми золотистыми волосами, и любовь к нему охватила ее; в ней проснулось и никогда уже ее не покинуло глубокое материнское чувство. Нельзя не признать, что в годы, когда у нее появлялись дети, вся пылкость ее натуры, все ее помыслы обращались на них и на то, как им устроить дом, и, во всяком случае, на какое-то время, ее религиозный энтузиазм поутих, отступив перед другими заботами.

Когда ребенку исполнилось три месяца, Эндрю было велено сменить одного человека в Сучжоу, а это значило вырвать, хоть и неглубокие, корни, которые они успели пустить в Ханчжоу, и, в сущности, сменить не только город, но и наречие. Для Керри, впрочем, в этом была своя приятная сторона. У нее теперь вместо одной комнаты будет целый дом.

«Дом» этот представлял собой всего три комнаты, расположенные над школой-интернатом, открытой при миссии, причем в одну из них надо было забираться снаружи по узкой винтовой лестнице. Но, что ни говори, у них теперь было целых три комнаты, и из окон открывался вид на прорезанный узкими извилистыми каналами город с его крытыми темной черепицей домами, жмущимися друг к другу под самым невообразимым углом. Рядом со школьным двором была видна величественная пагода. В тени этой пагоды, под гомон играющих во дворе мальчишек, рос, начал с какого-то дня без посторонней помощи садиться, ползать по полу, потом добираться нетвердыми шагами до окна и высовываться наружу ее маленький белокурый американец.

Когда он вырос настолько, что его не надо было больше носить на руках, Керри начала принимать участие в делах школы, директором которой был ее муж. Прежде всего, она взялась наводить чистоту. Ее острый глаз тут же заметил печальные следствия антисанитарии в свисавших у мальчиков с затылка косичках, и она набросилась на них, с яростным рвением втирая в корни волос снадобье от насекомых, безжалостно, невзирая на протесты и крики, отмывая и вычесывая неухоженные головы. Затем она осмотрела у каждого постель и белье, все дезинфицировала, сделав мальчишек чистыми и несчастными.

Эндрю, который пекся об их бессмертных душах, думать не думал о всяких там клопах и вшах. Керри, погруженная в заботы о чистоте, видела, как он молится с тем или иным непокорным подростком, и замирала, удрученная мыслью: «Насколько он лучше меня! Как могу я настолько забывать об их душах!»

И она быстро начинала молиться: «Господь, не дай мне забывать, что душа важнее тела».

Но в следующий момент ее уже отвлекала от праведных мыслей необходимость заказать рис и овощи для столовой, или объявлялся какой-нибудь маленький болезненно бледный мальчик, и его надо было уговорить выпить немного молока, от которого того с его восточной души воротило, или у кого-то обнаруживалась чесотка на руке, и надо было бежать за серной микстурой. Души были важнее, в этом не было сомнения, но тела требовали забот безотлагательных.

Ее горячее стремление быть людям в помощь заставило ее приняться за медицинские книги, которые ей удалось купить в Шанхае, и каждый день она часть времени проводила в своей импровизированной клинике, где врачевала несложные недомогания, перевязывала кожные язвы и воспаления и давала советы матерям, как лечить их младенцев. Она научилась вскрывать ужасные карбункулы и лечить распухшие гангренозные ноги. Когда ее плоть настолько не могла преодолеть отвращение, что приступы тошноты мешали ей есть, ее выручало чувство юмора. Она не могла удержаться от улыбки всякий раз, когда какая-нибудь ее пациентка с тайным сомнением взирала на таблетку хинина: как такая маленькая штучка может избавить от столь ужасных вещей, как хронический кашель и лихорадка, от которых человек желтеет и умирает? Тогда она стала, пряча лукавую улыбку и не произнося ни слова, растворять таблетку в горячей воде, давать наполненную до краев горькой жидкостью чашку старухе, и та, попробовав отвратительный на вкус напиток и увидев, как много его получилось, успокаивалась и выпивала чашку до дна, не сомневаясь больше в скором своем выздоровлении.

Но главным вознаграждением за отвращение и ужас при виде запущенных болезней была радость, охватывавшая ее всякий раз, когда страшные язвы затягивались и здоровье возвращалось в бескровные, истощенные тела. Это было достойной наградой. В этом было ее торжество.

В этот год брат Керри Корнелиус прислал ей орган — нормального размера орган фирмы Мейзон и Хемлин, в точности такой, какой стоял в гостиной у них дома. Он был удивительно благозвучен, ибо Корнелиус сам его заботливо выбрал, и его тонкий слух помог ему найти самый лучший. Его целых полгода везли через Средиземное море. Он прибыл субботним вечером, и Керри не могла ни есть, ни пить, пока они с Эндрю не вынули драгоценный инструмент из ящика. Вот он тут, ее собственный орган! Она была до глубины души тронута и, благоговейно опустившись на стул, заиграла один из хоралов, который они пели все вместе дома, — «Я знаю, что Спаситель мой жив», и вот ее богатый, звучный голос радостно взвился и вознесся над дворами и домами, и люди замирали на сумеречных улицах, вслушиваясь в дотоле неведомые им звуки. Затем она спела гимн по-китайски, и тут вошел слуга, остановился в тени полуоткрытой двери, и, когда она увидела по его лицу, как внимательно он слушает, ей вдруг пришла в голову радостная мысль: а что, если именно это дарование поможет ее служению Господу.

С тех самых пор орган стал для нее живым существом, и по сей день есть люди, которые вспоминают о том, как она, забыв снять фартук, оставив домашние дела, садилась за инструмент и ее сильные пальцы извлекали из органа звучные аккорды, лившиеся над городом вместе с ее звонким голосом. Во всех скитаниях, уготованных ей судьбой, этот инструмент следовал за ней, и, когда она жила в крытой соломой мазанке, он стоял на деревянной подставке, предохранявшей его от сырости, шедшей от земляного пола, но при этом в таком месте, чтоб ей было удобно раз шесть на дню подбежать к нему и заставить его звучать.

На следующее лето она опять ждала ребенка, и, поскольку у нее не все было в порядке, они провели это время в Шанхае, поближе к врачу. Когда же они собрались в обратный путь, с Эндрю случился сильный солнечный удар, и переезд пришлось отложить. Керри неусыпно была при нем, поскольку доктор сказал, что его жизнь зависит от того, удастся ли его выходить. Эдвина, своего маленького сынишку, она отослала в Сучжоу с подругой, а себя целиком посвятила спасению мужа.

В течение шести недель он находился на пороге смерти, и все эти шесть недель Керри ни разу не разделась на ночь, и только утром, чтобы как-нибудь освежиться, принимала ванну и снова садилась у постели Эндрю, чтобы смотреть за ним. Доктор восхищался ее жизнестойкостью. В эти жаркие влажные дни позднего лета и ранней осени она была в безукоризненно свежем белом платьице, на шее — лента, блестящие волосы вымыты и завиты, в сердце спокойствие и решимость. Нет, она ни за что не допустит, чтобы Эндрю умер в начале избранного им жизненного пути. Надо было думать и о не успевшем еще родиться ребенке. Ради него она не имела права позволить себе какие-либо страхи и беспокойство. Большую часть времени Эндрю был в бреду, и она с помощью слуги поднимала его, обтирала холодной водой, и он успокаивался. Его выздоровление было ей наградой, хотя болезнь так ослабила мышцы его рук и плеч, что у него навсегда осталась скованность движений.

С приходом осенней прохлады они вернулись в Сучжоу, и там родилась ее первая дочка — Мод. Она была маленькой, толстенькой и прехорошенькой, с очень светлой кожей, карими глазами и белокурыми локонами. Для Керри и ее двух детей эта зима была счастливой. Эдвин удивительно быстро рос, он научился говорить и петь, и для Керри было огромной радостью уложить девочку в колыбельку и, подозвав Эдвина к органу, начать какой-нибудь гимн. Малютка слушала с широко открытыми глазами, а у Эдвина обнаружился ясный, мелодичный голосок.