Несколько минут стояла тоскливая тишина. Всхлипывала Фрикаделька. Шершень не знал, куда деть свои руки. Вадим тоскливо проницал пространство вблизи занавешенного простыней зеркала.
– Послезавтра всех погибших хоронить будут… – потрясенно прошептала Настя. – Восемь человек, боже мой… А ведь их больше станет, не выживут многие… По-хорошему надо завтра хоронить, на третий день, но там какие-то следственные действия, экспертиза, еще какая-то хрень… В общем, послезавтра всем городом будем ныть и в истерике биться.
– Ты, главное, не высовывайся, Вадим, – начал убеждать Шершень. – Ну, я имею в виду похороны, все такое… От этого ведь ничего не изменится, верно? Спрячься, не лезь на люди, я шепну тебе адресок – охотник знакомый, у него заимка в Чуруханском бору, там отсидишься, пока не утрясется. Сейчас помойся, Фрикаделька тебя переоденет, у ее отца примерно твой размер, не обидится человек. Я дам тебе телефон для связи… Настюха, пожрать собери человеку. Не хочет сейчас – потом пожрет. А я начну вентилировать проблему, ведь должны быть какие-то решения.
Неожиданно раздался громкий стук в дверь, все трое вздрогнули, со страхом уставились друг на друга. Вернее, Фрикаделька и Шершень уставились на Вадима, а ему приходилось смотреть то на Фрикадельку, то на Шершня…
– Горбунова Анастасия, откройте дверь, мы знаем, что вы дома! – прогремел командный голос. – Открывайте живее, это милиция!
– Твою дивизию… – убитым голосом поведал Шершень и побледнел. Нервно дернулся, зашептал: – Слушай, Вадим, это не я, зуб даю, мамой клянусь, памятью друзей, ты же знаешь меня… Я никогда на такое западло…
– И не я… – спотыкаясь, бормотала Фрикаделька. – Вадимчик, я же не такая подлая стерва!
– Горбунова, открывайте, сколько можно ждать? – в дверь долбили со всего размаху.
– Успокойтесь, ребята, – устало улыбнулся Вадим, поднимаясь с кровати, ноги практически не держали. – Все в порядке, я знаю, что это не вы. Вы просто лажанулись – либо телефоны на прослушке, либо Шершню хвост подпалили, когда он из дома линял. Открывай, Настюха. Они не знают, что я здесь, могут только догадываться… Шершень, а ты раздевайся догола и ныряй в койку – пусть прикалываются хоть до посинения. А заметут меня – вы не виноваты, я сам пришел, угрожал, требовал достать деньги…
Вадим шагнул к окну, а Настя уже орала на весь дом, что сейчас она откроет. Она бы и рада это сделать быстро, но не может, поскольку немного не одета, и вообще, она не одна. А дверь уже тряслась, выступал хор из прокуренных голосов. Вадим ударил по выключателю настольной лампы, погрузив комнату в темноту, поволок на себя фрамугу окна. Но разум у обложивших его ментов, к сожалению, имелся. Распахнулась вторая створка, и с улицы на подоконник с хриплым лаем: «На месте, урод, стрелять буду!» – обрушилось грузное тело в милицейской форме.
Но спрыгнуть в комнату оно не успело. Адреналин плеснул в изможденный организм, конечности наполнились силой. Вадим схватил за спинку стоящий рядом стул, обвешанный различной одеждой, и треснул этим стулом мента по морде, нанеся ему непоправимые «физиономические» увечья. На улицу спустя мгновение вывалились трое – мент, остатки стула и Вадим. Служитель правопорядка что-то блеял, хватаясь за лицо, сучил ногами, обломки мебели полетели в куст, третий «предмет» покатился за ними, круша ни в чем не повинную вишню, на которой уже наливались мелкие розовые ягодки. Все вокруг пришло в движение, взорвалась округа, послышались вопли, выстрелы. Верещала Фрикаделька, которую чуть не затоптали бегущие по дому милиционеры. Сипло хлопали «макаровы» – уму непостижимо, в кого они стреляли… Виновник торжества пробежал лишь несколько метров, после чего подкосились ноги, он повалился между клумбами. И очень кстати, в этот момент в сад нагрянули люди в форме, они подбадривали себя матерными словами, светили вокруг, метались туда-сюда. Но никому из них не пришло в голову посветить у себя под ногами. Вадим полз между грядками, ему едва не оттоптали ноги! Они промчались мимо, а парень благополучно заполз за сарай, втиснулся в крапиву и начал выламывать штакетник. Не судьба ему сегодня помыться, переодеться, запастись провизией и обрести адресок верного человека. Ну, что ж, эта «не судьба» вполне тянула на конкретную судьбу. Дом сотрясался от топота и матюгов, тряслись кусты в саду, загорались окна в окрестных домах, граждане едва уснули, пришлось просыпаться. Вадим вывалился в переулок, заросший лопушиными листьями, куда-то брел, держась за заборы и примыкающие к ним гаражи. Организм отдал последнее, чтобы провести рывок. Теперь он чувствовал себя деревцем, способным упасть от любого дуновения. В эту ночь ему сияла счастливая звезда. Он добрел до ближайшего переулка, залез в кусты за колодцем и не меньше часа лежал на холодной земле. Вдалеке еще кричали, гудели машины. Мимо колодца пробежали несколько взбудораженных мужчин. Он ни на что не реагировал, силы иссякли. Настала тишина, он выполз из кустов, потащился по переулку к околице. Вадим брел к опушке по зеленому лугу, заросшему одуванчиками, глядя на луну, озарившую округу мертвенно-бледным сиянием. В самые дебри он не полез. Рухнул на траву за первыми деревьями, завыл, стиснув зубы, он переживал такую душевную ломку, по сравнению с которой ломка наркомана была ничем. Затравленный, загнанный, он вновь не видел смысла в своих попытках пережить случившееся…
Наутро оборванный человек выбрался из леса и шатко побрел к дороге. Ноги подкашивались, каждый шаг был чреват. Но он не падал. Несколько раз останавливался, позволял себе передышку, подставлял землистое лицо восходящему светилу и двигался дальше. От нарядного костюма остались унылые воспоминания. Модные туфли превратились в облепленные грязью калоши. Рубашка почернела, галстук он выбросил после того, как убедился, что это не самое подходящее для комфортного повешения приспособление. Глаза запали, лицо казалось перекошенной маской. Оно не выражало НИЧЕГО. Он медленно шел к дороге, временами массируя грудную клетку – вдохи полной грудью доставляли болезненные ощущения.
На обочине стоял подержанный микроавтобус с залепленными грязью номерами. Принадлежность транспортного средства к войсковой части не вызывала сомнений – белые символы на черном фоне регистрационного знака. Рядом с машиной мялись автоматчики в камуфляже. В последние дни удивить такими постами местных жителей было невозможно. Вадим стал медленно к ним подходить. Автоматчики удивленно на него уставились, не сразу разглядев лица. Потом заволновались, стали стаскивать с плеч автоматы. Двинулись навстречу, передергивая затворы. А парень их не видел – брел, словно по колено в воде, тяжело отдувался. Он остановился лишь после того, как уперся в цепочку озадаченных вояк.
– Офигеть, – сказал один. – Вот он, падла, сам пришел. Что, сударь, прогуливаемся в окрестностях родового поместья? Пообносился ты чего-то, мать твою…
Взлетел приклад «АК-74», ударил плашмя по виску, и Вадим повалился на землю, не изменившись в лице. Его глаза смотрели в небо, кровь сочилась из лопнувшей кожи.
– Иваненко, зачем? – неодобрительно поинтересовался однополчанин.
– А что с ним прикажешь делать, сержант? – боец презрительно сплюнул на кряхтящее тело, оно пыталось приподняться. Имелось в этой безжизненной позе что-то унизительное. – Он ведь наших пацанов поубивал, двоих покалечил, сука…
– Подожди, – задумался сержант. – Мне рассказывали, что у этого кренделя наши парни невесту убили – случайно, но все-таки. А зэки, что сбежали, – родных, друзей…
– Да мне плевать, сержант, – озлобился обладатель приклада. – Вовка Писемский мне лучшим друганом был, мы с ним вместе призывались. Я как теперь перед его Кирой отчитываться должен? Почему не сберег пацана? Да она мне башку оторвет! У них же типа любовь до гроба, его девчонка на той неделе в часть приезжала, Вовке даже увольнительную выписали, чтобы с девкой покувыркаться. Он потом счастливый ходил, как дурачок. Говорил, что женится осенью, как дембельнется. Вот же судьба-злодейка… Пять месяцев до дембеля – а он уже «двухсотый», и ни хрена ему не надо, вчера на родину похоронку отправили. А все из-за этого кренделя.
