Тем временем слух о приезде сенаторов уже разнесся по городу. Все считали, что это важное событие, от которого многое будет зависеть. Каждый по-своему объяснял причину появления этого посольства; некоторые считали, что приказом короля война вообще будет запрещена, а врагов заставят примириться. Другие же, подальновиднее, видели в сенаторах только советчиков, не имеющих полномочий и власти, чтобы завершить это дело. Все с нетерпением ожидали, что же будет дальше, на сенаторов надеялись, об их роли гадали во всем государстве. Что бы ни случилось, а всегда интересно поглядеть, как будет воспринято посредничество короля, к каким результатам оно приведет. Шептали один одному на ухо: «Сенаторы приехали!» Один другому пересказывали, как приняли послов, самые смелые делали далеко идущие выводы, остальные видели в этом знак будущего согласия, весть о примирении.

Как только сенаторы проехали через Острую браму и разъехались по городу, по домам и дворцам своих родных или друзей, а также по гостиным дворам, как вскоре о них уже все знали. Пан Барбье побежал рассказать о новости каштеляну, Тамила Тамилович сообщил воеводе, иезуитский братчик осторожно вошел с докладом в келью ректора, где отец Гарсиа Алабянус тихо беседовал о чем-то с ксендзом Яном Брандтом.

Они умолкли, когда услышали шаги, повернулись к братчику. Тот молитвенно сложил руки на груди, опустил голову и глаза, трижды поклонился, поцеловал руку ректору и только тогда тихо проговорил:

— Прибыли сенаторы от короля.

— Когда?

— Только что.

— Хорошо, — отозвался отец Гарсиа и знаком приказал братчику выйти. Тот снова трижды поклонился, отступил на несколько шагов, повернулся и вышел. Как только закрылась дверь, отец Гарсиа встал и, разглядывая стены кельи, обратился к Яну Брандту:

— А теперь к делу, отче. Я уже говорил вам, повторять не нужно, что мир еретиков с нашими — это смерть для нас. Лучше было бы выбрать войну, в ней мы, по нашим расчетам, можем надеяться на погибель иноверцев. Надо учитывать и то, что война распалит злобу, заставит ненавидеть тех, кто даже связан кровным родством, одинаковым положением, дружескими отношениями. Если же они помирятся, если Ходкевичи подадут руку Радзивиллам и еретикам, то они подначалят себе и всех нас, а значит, трудно станет нам самим. Здесь понадобится сделать все, причем изо всех сил — с помощью религии, нашего ордена, чтобы сенаторы их не примирили. Нам выгоднее, чтобы продолжалась и расширялась вражда.

— В этом нет никакого сомнения, — согласился Брандт. — Я могу засвидетельствовать, что Ходкевичи далеки от того, чтобы мириться.

— Далеки! Вы так думаете, отче? — спросил ректор. — А я вот думаю иначе. Я побаиваюсь силы писем короля, его приказа, боюсь, что Ходкевичи, учитывая все усилия еретиков, их мощь, побоятся воевать, пойдут на примирение.

— Никого они не боятся, я знаю это. Особенно Ян Кароль, — доказывал Брандт. — Он рассчитывает только на отпор и не согласен ни на что иное.

— Наша задача теперь, — развивал свою мысль ректор, — поддерживать их вражду, раздувать пожар, потому что мир между ними (я об этом уже говорил и снова повторю) нашлет войну на нас самих, лишит нас сильных союзников, мир принесет спокойствие в их помыслы. А для нас спокойствие опасно, поэтому нужно поддерживать в них ненависть к еретикам. Нам нельзя доводить дело как до мира, так и до столкновения. Кто знает, на чьей стороне окажется победа и не возбудит ли она в победителе ощущение собственной силы? Да и вообще могут быть самые нежелательные последствия. Поэтому надо делать так, чтобы не дать им помириться и не допустить столкновения. Вы согласны со мной, отче?

— Полностью, — ответил Брандт. — Я думаю так же, как и вы.

— Постарайтесь сначала достичь первого, — советовал ректор, — а ради этого попробуйте подготовить панов Ходкевичей к тому, чтобы они не принимали предложений о примирении, считали их оскорбительными. Скажите им, что король не имеет права вмешиваться в частные споры, что Радзивиллы жаждут мира, а они покажут свою слабость, если первыми протянут руку дружбы. Пусть смело стоят на своем и будут уверены, что мы поможем им, потому что все католики с ними и с нами.

— Я все это скажу им, — заверил Брандт, — а еще добавлю вот что. Я знаю Ходкевичей, им неприятно, что Радзивиллы сильнее, но они недооценивают их. Я попробую подогреть эти мысли, попробую доказать им, что примирение унизит их, что войны нечего бояться. Вот как раз князь воевода недавно посылал к ним канцлера Сапегу и других панов с посольством. А это значит — скажу я им, — что их боятся. Еще я рассчитываю на большую обиду каштеляна за тот декрет, который затронул его за живое.

— Было бы неплохо, — сказал ректор, — как-то встретиться с сенаторами, которые приехали. Я не раз видел, что тот, кто не рассчитывает достигнуть какого-то результата, теряет надежду на успех. Было бы хорошо, если бы сенаторы сразу почувствовали, что и у них тоже мало надежды что-либо изменить в этой прискорбной ситуации. Они меньше старались бы, не принимали бы эту историю близко к сердцу.

— Надо, прежде всего, проведать жмудского епископа. Мне кажется, он — самое слабое звено, к нему легче всего будет подступиться. А потом было бы неплохо через кого-нибудь познакомиться и с панами Завишами, — предложил Брандт.

— Найдем через кого и успеем вовремя, — прервал его ректор. — Я возьму на себя жмудского епископа и других, попробую найти тропу к ним, а ты, отче, думай, прежде всего, о Ходкевичах, не дай им пойти на соглашение.

— Я так и сделаю, — ответил Брандт.

— У меня есть человек, — неспешно продолжал ректор, — который заранее подогреет также и гордость Радзивиллов, чтобы они не отступались от своих намерений, потому что, повторяю, мир для нас страшнее, он пагубен для нашей веры. В конце концов, не так уж страшно, если они начнут воевать: войной мы немного прижмем еретиков, войной и добьем их. Они могут кричать, создавать конфедерации, но что им поможет, если каждый из них, как exul — нарыв — в стране, чужд ей.

— Одно меня пугает, — тихо откликнулся Брандт, — это положение каштеляна, который во всем зависит от Радзивилла из-за этого неправедного суда…

Ректор не дал ему договорить:

— А зачем же тогда Ян Кароль и Александр? Они не позволят ему примириться. Вы только постарайтесь убедить, что ему будут угрожать, если он надумает мириться, и что согласие с еретиками — невозможное и вредное дело, что брак Януша по законам не только государственным, но и религиозным невозможен…

— Обо всем этом каштелян знает, я уже ему уши прожужжал, на примирение он не пойдет. Но у любого человека может случиться поворот в мыслях…

— Если вы почувствуете, что такой поворот близко, будет самое время напомнить о том, сколько он перенес и натерпелся от Радзивиллов, и наконец…

— Наконец?

— В самом конце, — тихо сказал иезуит, наклонившись к Брандту, — можно намекнуть о том, что он найдет друзей, которые помогут ему выйти из положения так, что его честь не будет затронута.

— А что мне сказать? — спросил Брандт. — Ведь на это нужны большие деньги.

— Поймите же вы, — тихо зашептал ректор, — раз и навсегда поймите: если орден будет уверен в согласии и окончательном успехе, но понадобится некое пожертвование, то каштелян может indirecte — тайно — взять деньги и дать расписку. Кроме всего, такой шаг может произвести впечатление и на других.

— Понимаю, — промолвил Брандт.

— Это такое дело, о котором не следовало бы знать всем, отче. В конце, на завершение, да и то издалека, осторожно (потому что не надо опережать события) можно сказать, от кого это исходит. Нужно попытаться все сделать чужими руками.

Брандт встал с кресла и покачал головой.

— Хватит, хватит, — сказал он, — я так думаю, что в этом не будет необходимости.

— И я хочу того же самого, и надеюсь, что обойдется без значительных пожертвований.

— Сейчас же иду к каштеляну, — добавил Брандт.

— Да поможет вам Бог, — промолвил отец Гарсиа, провожая его к двери. — Когда проведаете его, зайдите ко мне и расскажите о том, что вам удалось.