За спиной снова раздались торопливые шаги, на этот раз их было много. Охранники четко следовали правилам: никогда не ввязываться в драку в одиночку. Некоторые из здешних заключенных опасны. Приведи подмогу и дождись удобного момента.

– Я не психопат. Не педофил и не уголовник.

Перед ним встал все тот же крупный охранник, постукивая по ладони дубинкой.

– Отойдите от нее, Рабен.

– Я не прикасался к ней! Я не…

– Мы не сможем вам помочь, если вы сами не хотите помочь себе, – спокойно сказала Тофт.

– То дерьмо, которым вы меня пичкали…

И вспыхнула ярость, та самая красная ревущая мгла, которая накатывала на него в Ираке и в Афганистане. От него ждали безудержного жаркого гнева, это чувство воспитывали в нем и поощряли его проявления.

Он отскочил, схватил стол, едва соображая, что делает. Двинулся навстречу смуглому охраннику, размахивая столом перед собой. Темная кожа цвета земли в Гильменде. Он видел ее повсюду, когда отправлялся в дозор, не зная, кого встретит: друга или врага.

Одно стремительное движение, и он с пронзительным воплем швырнул стол вперед, целясь в охранника.

Откуда-то к нему потянулись руки, давили колени, пинали ноги, мелькали кулаки. Йенс Петер Рабен очутился на полу, под массой тел, избиваемый, усмиряемый.

Кто-то зажал ему ноги, другой ткнул его лицом в плитку пола.

И поверх всего звучали слова Тофт, произносимые тем ровным, отточенным тоном, который он возненавидел за месяцы, что провел за решеткой. Он извернулся, чтобы посмотреть в ее голубые глаза.

– Медикаментозная терапия, – приказала она. – В камеру его.

Сильные руки поволокли Рабена прочь, невзирая на вопли и брыкание, втолкнули в одиночную камеру, подняли на металлический стол, обмотали его сопротивляющееся тело кожаными ремнями. В руку повыше локтя вонзилась игла. И тут же поплыли перед глазами другие картины, иные формы насилия.

Йенс Петер Рабен успел только подумать, сможет ли он когда-нибудь сбежать из этого кошмара наяву, найти покой и убежище в доме вместе с Луизой и маленьким мальчиком, который едва знал своего отца в лицо.

В кого он превратится, если его так и не выпустят? И что будет с Мюгом Поульсеном, напуганным невысоким солдатом, который был с ним в Гильменде, когда стены их общего маленького мира вдруг превратились в пыль.

Поульсен не хотел возвращаться на войну. Существовала только одна причина, которая заставила бы его вернуться, и это был страх.

А потом химия впилась в тело Рабена резко, шумно и стремительно. И после этого он уже не боролся с кожаными ремнями и ни о чем не думал.

Плоуг негодовал, насколько позволяла ему тугая узда чиновника.

Эрлинг Краббе покинул кабинет Бука в ярости, но уже через десять минут позвонил, смиренно предлагая поддержку своей партии при условии лишь минимальных поправок к законопроекту.

– И тем не менее вы недовольны, Карстен, – сказал Бук, закончив разговаривать с Краббе и собирая свой портфель перед уходом.

– Весьма. Закон сорок первого года никоим образом нельзя сравнивать с предложениями Народной партии. Я был бы вам крайне признателен, если бы вы интересовались моим мнением перед тем, как обращаться за консультацией к правоведам.

– Вы правы. Я пока новичок на этом посту. Будьте терпеливы со мной, пожалуйста. А еще я политик и привык добиваться того, чего хочу.

Плоуг готовился к спору и воинственно топорщился, собрав всю свою смелость и решительность. Извинения Бука сбили его с толку.

– Я понимаю, министр, но на будущее…

– Это мой первый день! – Бук похлопал его по плечу. – И не так уж плохо я справился.

У бывшего фермера из Ютландии была приятная улыбка, и он умел ею пользоваться.

– Я не это имел в виду. Просто есть правила. Положение министра…

В кабинет ворвалась Карина.

– Вы должны взглянуть на это. Оба.

– Нет, – возразил Бук, собирая вещи. – В посольстве Польши прием, меня ждут. Там будут сосиски…

– Я им позвонила и сказала, что вы не придете. Пожалуйста…

У нее в глазах блестели слезы, а она была сильной, уверенной женщиной.

– Служба безопасности уже едет, – сказала она, ведя их к своему столу.

На мониторе ее компьютера застыл на паузе видеоролик: дом посреди темноты, в окнах свет.

– Что это, Карина? – спросил Бук.

– То странное сообщение, которое уже приходило несколько раз. Судя по адресу, отправлено из Министерства финансов, но на самом деле адрес – подделка. В тексте письма только ссылка. До половины шестого она не открывалась. Это… – Она сделала глубокий вздох и нажала на старт. – Смотрите сами.

Экран ожил. В одном из окон верхнего этажа вспыхнул свет, появился силуэт женщины, вытирающей полотенцем волосы, как будто она только что вышла из душа. Съемка сопровождалась звуком учащенного дыхания. Объектив проследил за женщиной, которая перешла на кухню. Она выпила стакан воды, на что-то посмотрела, потом ушла.

– Все это очень интересно, – сказал Бук. – Но в польском посольстве…

– Забудьте о приеме, – стояла на своем Карина.

Камера приближается к дому, слышны шаги по земле. Женщина с мокрыми волосами снова в кухне, режет на доске овощи. На ней голубой халат. Вот она прислушивается к чему-то, смотрит в окно, испускает неслышный крик, роняет нож.

Смазанные в движении кадры, звук разбитого стекла.

Затем сразу другая сцена, крупным планом. Она сидит в кресле в луче света, по-прежнему в голубом халате. Кровь льется у нее из носа, под глазом черный синяк, ссадина над бровью. Халат свалился с плеч почти до груди, открывая жестокие порезы на коже.

Она разрывается между неповиновением и гневом, пристально смотрит в камеру.

– Мой бог, – пробормотал Карстен Плоуг и придвинул стул.

Бук подошел ближе. В это время камера отъехала, и в кадре появилась веревка, которой женщину привязали к стулу. В левой руке она держит лист бумаги. Ее окровавленное, испуганное лицо склоняется к листу, и прерывающимся, ломким голосом она начинает читать:

– Я обвиняю лицемерное датское правительство и неверный датский народ в преступлениях против человечности.

Бумага дрожит в ее руке. Она поднимает глаза к объективу, ища жалости, ответа, но тщетно.

– Настало время мести Аллаха. Мусульманская лига отомстит за страдания, которые Дания причинила… в Палестине, Ираке и Афганистане.

Влажные волосы рассыпались по обнаженным плечам, голова трясется, бегут слезы, прочерчивая дорожки в кровавых слюнях вокруг рта. Она шепчет сквозь плач:

– Я признаю себя виновной. Моя кровь прольется, и многие последуют за мной на смерть.

Камера делает наезд. Ужас на ее лице.

– Я ничего не сделала… У меня маленькая дочь… Ради бога…

Камера еще ближе, еще. Рот в крови, зубы в крови, крик, и кадр застывает. Тишина – на экране. В комнате.

Карина встала, извинилась и быстро выбежала из кабинета. Томас Бук тяжело опустился на стул рядом с ее столом. Это была та самая женщина, которую он видел на фотографии в папках Фроде Монберга. Анна Драгсхольм. Бук уже освоил один из основных приемов политиков – научился запоминать имена. Это имя он забудет не скоро.

Клуб ветеранов располагался в районе Христианхаун, недалеко от бывшего военного района, который превратился в свободный город Христиания. Машину вел Странге, всю дорогу сохраняя угрюмое выражение лица.

– В чем дело? – спросила Лунд, когда они проехали мимо все еще освещенного острова Слотсхольмен к мосту Книппельсбро.

– В вас.

Да, он совсем не был похож на Майера: никаких шуток, никакой веселости. Он казался приличным, тихим, ответственным человеком. Ей это нравилось – в определенной степени.

– Мне жаль, если работа мешает вашей бурной личной жизни.

Он хмуро взглянул на нее. Неужели у него совсем нет чувства юмора?

– Это была шутка, Странге.

– Полиция – это не вся моя жизнь. У меня есть и другие дела. А у вас разве нет?