Между тем подоспела еще одна неприятность: в пятьдесят седьмом году Боря заболел артритом. Его положили в филиал кремлевской больницы в Узком (бывшая усадьба Трубецких, где умер Владимир Соловьев). Он плохо переносил физическую боль, а боли были страшные, и ему казалось, что он умирает. Несколько записок того времени у меня сохранилось.
Даже Борина болезнь ни на день не могла остановить работу над однотомником. Работали и Банников, и я, и Боря, как только утихали боли и он мог держать в руках карандаш. Сохранилась толстая папка материалов сборника, содержащая многочисленные варианты и правку. На папке рукой Б.Л. написано: «Сырье к однотомнику».
За год до этого он мне писал:
«Это все только для. „ознакомления“ О.В. и Н.В. В апреле займусь всем сам вплотную. О.В. и Н.В. надо будет достать первые издания всех отдельных книг. Многое потом в общие собрания не входило. У Чагина надо будет достать мною данную ему зарезанную книжку Сов. Пис. в серии Ста лучших книг и т. д., тонкую в желтом карт, переплете. Там много переделанного и неизвестного. Все это только для „первого обзора и отбора“, — мож. быть, ничего из этого не будет включено. Из забытого — рассеяно по первым изданиям (напр., в 1 изд. „Второго рождения“ стихотв., обыгрывающее „В надежде славы и добра“). И по журналам (кажется, в Красной Нови 31 и 32 года стихи о Кавказе с обыгрыванием Мцыри.
Где две реки вокруг (у ног) горы (?)
Обнявшись будто две сестры
Текут стихов бессмертных ради
В забытой (пропавшей) (?) юнкерской тетради
(Совершенно не помню стихов).
Достать надо: Однотомник Лд-33, Однотомник Моск. 36, Чагинский выбор 1945 г. и многочисленную мелочь.
Мне кажется, за писанием автобиографии (недели через 2–3, в марте или апреле, сам многое дополню, выправлю, допишу и присоединю новое. Неотправленное письмо Чагину прилагаю для суда и одобрения)».
Сверху приписано:
«Вероятно, это меньше половины всего утраченного и забытого, особенно в отн<ошении> раннего периода до „Поверх барьеров“».
А вот еще одна записка:
«В Нов<ом> мире: конверты. Нельзя ли будет получить оттуда статьи и стихотв. То же самое в Знамени (дело в том, что стихи не доработаны, их коснется правка). Как узнать о дне получения корректуры и вовремя получить ее? Когда, приблизительно, наведаться? Просмотр прозы займет два дня».
Зря Боря беспокоился о том, чтобы вовремя получить корректуру. Мы не опоздали получить верстку книги — она была получена вовремя, но, увы, и по сей день осталась всего лишь Версткой. Конечно, не всякую верстку величают с большой буквы, как эту (см., например, повсюду в сборнике шестьдесят пятого года).
Появление Верстки не означало конца борьбы за стихотворный сборник. Скорее, оно ознаменовало ожесточение борьбы — и за роман, и за однотомник.
Была идея опубликовать вступительный очерк в альманахе «Литературная Москва», но Б.Л. решительно отказался.
«У Мар.
(Алигер. — И.Е.)
ничего не надо. Попросите в „Знамени“, чтобы удовольствовались Рабиндранат Тагором. (Стихи мне надо будет дать в „Альманах“. Кроме того, в „Знамени“ они пройдут незамеченными. Но, вообще говоря, я теперь предпочитаю „казенные“ журналы и редакции этим новым „писательским“, „кооперативным“ начинаниям, так мало они себе позволяют, так ничем не отличаются от официальных. Это давно известная подмена якобы „свободного слова“ тем, что требуется в виде вдвойне противного подлога. Так ведь после войны возникла „Литературная газета“, как голос народа или писательской общественности, во мнение которой „правительство не имело права вмешиваться“.) Об этом предпочтении моем „Нового мира“ Альманаху надо сказать Кривицкому. Он должен обязательно предупредить Алигер или Каверина
[18], что по моему окончательному решению „Предисловие“ пойдет не у них, а в „Нов. мире“. Если он согласен, пусть назовет эту прозу „Люди и положения“. Тогда в сноске под звездочкой надо будет объяснить: „Статья к готовящейся в Гослитиздате книге избранных стихотворений“».
Верстку однотомника вычитали, внесли добавления, исправили. Но по-прежнему не был решен вопрос о печатании тиража.
Здесь подоспел вопрос о телеграмме, которую, как настойчиво требовали, Б.Л. обязан был послать Фельтринелли, чтобы остановить публикацию романа в Италии. Любопытно об этом пишет Д’Анджело:
«…Ольга пришла ко мне, чтобы рассказать о телеграмме, которую вынуждают Пастернака подписать, и просила меня, поскольку он не хочет подчиниться, немедленно навестить его и убедить. Это было нелегкое поручение. Каждый, кто ближе знакомился с Пастернаком, знает, каким он был сердечным, отзывчивым, душевно тонким и широко мыслящим, но в то же время он вспомнит и о его гордом темпераменте, о его вспышках гнева и негодования. Из-за насилия, которому его хотели подвергнуть, он, ожесточаясь, раздраженно отвечал на наши убеждения. Ни дружба, ни симпатия, говорил он, почти крича, не дают основания для того, чтобы оправдать акцию; мы не уважаем его; мы обращаемся с ним как с человеком без достоинства. И что должен думать Фельтринелли, которому он недавно писал, что опубликование „Доктора Живаго“ есть главная цель его жизни? Не считает же он его глупцом или трусом? Наконец Пастернак пришел к убеждению, что телеграмме не поверят, да и невозможно остановить дело, так как многие издатели Запада все равно уже сняли копии с оригинала и заключили договоры на издания в соответствующих странах. Так телеграмма была послана».
Один из авторов воспоминаний о Б.Л. приводит его слова по поводу телеграммы: «Я сделал это с легким сердцем, потому что знал, что там сразу по стилю телеграммы поймут, что она не мной написана». Не верю, знаю, что на сердце у него было нелегко. В разговоре с малознакомыми людьми он вообще говорил о пережитом бодро, с улыбкой. Вот и проглядывает сквозь некоторые мемуары образ поэта не от мира сего, которому все как с гуся вода. А на самом деле каждый такой эпизод (а сколько их было!) оставлял на его сердце незаживающие зарубки, как он сам говорил о своих незабываемых обидах.
Стало ясно, что телеграмме Б.Л. Фельтринелли не поверил[19]. На октябрь была назначена поездка группы советских поэтов в Италию. Сурков, не входящий в состав делегации, кого-то вычеркнул и поехал сам. В Москве упорно говорили, что вычеркнут был Пастернак. Возможно. Точно не знаю.
Газета «Унита» двадцать второго октября пятьдесят седьмого года сообщала, что во время пресс-конференции в Милане Сурков заявил:
«Пастернак писал своему итальянскому издателю и просил его вернуть ему рукопись, чтобы он мог ее переработать. Как я прочитал вчера в „Курьере“, а сегодня в „Эспресо“, „Доктор Живаго“, несмотря на это, будет опубликован против воли автора. Холодная война вмешивается в литературу. Если это есть свобода искусства в понимании Запада, то я должен сказать, что у нас на этот счет другое мнение».
В ноябре пятьдесят седьмого года роман «Доктор Живаго» вышел в свет. Вначале он появился на итальянском, а затем и на других языках. После этого начал шагать по всему миру даже вне желания и к удивлению его автора. За первые полгода одиннадцать изданий последовали одно за другим. А в течение двух лет роман был переведен на двадцать три языка: английский, французский, немецкий, итальянский, испанский, португальский, датский, шведский, норвежский, чешский, польский, сербско-хорватский, голландский, финский, иврит, турецкий, иранский, хинди, гуджарати, арабский, японский, китайский, вьетнамский.
Любопытно, роман появился еще на одном (двадцать четвертом по счету) языке — языке небольшой народности Индии ури.
