Но она так хорошо все помнит наизусть, что бормочет вместе со мной, и так засыпает. Потом я перешла на прозу. Митя и Вика лежат в противоположном углу и тоже дремлют под мое чтение. Прочла «Тамань». Потом, по просьбе слушателей, каждый вечер по одной главе из Булгакова. Это уже превратилось в ритуал: таблетка, укол, «Ирка, давай главу!». Если я спотыкаюсь, она мне подсказывает. И как мама, с ее вкусом, не видит пошлости всех этих Лиходеевых, Римских, Никанор Иванычей! Что они все нашли в этой мыльной опере? Междуписательские дрязги двадцатых годов, изложенные длинно и неостроумно. А уж про «христианскую» часть и не говорю…

Прочитав «главу», я ухожу к себе, но знаю, что спит она недолго, ночью начинается бред. Возвращается в прошлое: «Папочка, мамочка! Ваня (это мой повесившийся отец), прости меня!» Б.Л. никогда не вспоминает. Видимо, что-то более глубокое — детство, юность всплывают. Утром Вика ее умывает, поит (но пьет она, по-моему, только кипяток), сажает на кухне за стол. И я вношу сырники…

16 июля.

Была в издательстве «Эллис Лак», где заключила договор на издание своей книжки «Легенды Потаповского». В сущности, это просто сырые охапки моих записей разных годов, но милая и опытная редактор Татьяна Анатольевна Горькова (с подачи Ани С., их главного и уважаемого автора), как-то слепила из них книжку (уверяет меня, что читала не отрываясь, что в этой непосредственности тона и есть главный шарм, — ну-ну), подобрали фотографии. Тираж колоссальный — 15 тысяч! Я упрашивала снизить, но есть законы коммерции, ладно. Несколько виньеточная старомодная суперобложка, что зря — можно подумать, что это мемуары Сушковой!

Татьяна Анатольевна предложила (для увеличения объема) включить в книгу материалы первого маминого «дела» 1949 года. В 1992 году, в разгар перестройки, я ведь была в КГБ на Кузнецком, пролистала эту тощенькую выцветшую папочку, начитала даже на портативный магнитофон, ибо делать там копии — целая проблема, потом расшифровала — потрясающий документ, и надо, конечно, его включить, хотя бы для того, чтобы прекратились эти подлые слухи о маминой «уголовщине». Обещала перепечатать и принести в следующий раз. Успею ли это сделать? Ведь сейчас я совершенно не могу погрузиться в издательские проблемы. Сидела в их уютной редакции — а у них, как и когда-то в Музгизе, вечно пирожные и конфеты на столе и бесконечно все пьют кофе — и не могла отвлечься ни на минуту, в голове «пеленки», которые надо купить в аптеке, уже теряющий силу промидол — что же еще можно изобрести на ночь? Кто выпишет морфин? Редакция расположена на Зоологической улице, большое окно смотрит прямо в загон, где уныло жуют сено слон и слониха. Слониха оказалась беременной, и через полгода родится слоненок. Через полгода родится слоненок, выйдет книжка, а мамы уже не будет.

Заплатили мне гонорар — миллион рублей! Пятьсот тысяч отдала Мите, а на остальные пятьсот пошли в кафе «Бульдог», что на спуске с Рождественского бульвара. Взяли по пиву и по бутерброду: втроем — я, Алла и Тамара — вот и все пятьсот тысяч. Зато насладились потрясающим видом Москвы — стены монастыря, корявое старое дерево, о которое скребется полосатый кот, Трубная площадь внизу, Неглинная, где прошли двадцать лет моей жизни, бульвары — Петровский, Страстной… Мало таких, не испорченных новыми стройками панорам осталось в Москве. И закат так красиво, так печально окрашивал старые стены, а Трубная шумела где-то под нами, скрытая деревьями…

20 июля.

Приехал Пранас, поселился со мной, в другой комнате Леночкиной квартиры, где окна выходят прямо на трамвайные линии, но он, по-моему, умеет спать и при шуме. Или деликатно скрывает свою бессонницу. Вся его деликатность потребовалась при встрече с мамой. Он, конечно, замер на пороге, пораженный птичьим личиком, выглядывавшим из-под пестрого одеяла. Мама — слабым, но твердым голосом: «Приглашаю вас на свои похороны. Учтите, я не всех приглашаю. Вы ведь всегда опаздываете. На этот раз не опоздайте». И ни тени улыбки. Иногда она говорит: «Простите, что так долго умираю». Сухим, не своим голосом.

26 июля.

Двадцать лет со дня смерти Али. Собрались у меня — Пранас, Наташа Л., Анька, Митя зашел, оставив маму на Вику. Не было надрыва, было чувство примирения с неизбежностью, с уходом, который происходит там, в соседней квартире. Вспоминали хорошее, и дружбу их с Ариадной, и ссоры из-за котов, прозвища, которые они давали другу другу. Анька, конечно, клеймила Алино упрямство, фетиши, самодурство. Вспомнили мы и похороны — каждая минута помнится: как оставила я новорожденного Андрюшку после Адиной телеграммы, бросилась на вокзал, доехала до Серпухова, как в Тарусе заблудилась, и вдруг передо мной тоже заблудившаяся Анька, да при этом провалившаяся в деревянный вокзальный сортир, чертыхающаяся: «Это все Ариаднины штучки!» Как отмывали ее плащ под какой-то колонкой… И опять «Ариаднины штучки», она ведь была волшебница, — вдруг стало как-то легко, у всех отлегло от сердца, и Митя позволил себе даже странно пошутить: «Да, не дает Бог легкой смерти… Видать, покойница много грехов наделала».

3–10 августа.

Страшная московская больница. Вечером 3-го Вика сказала, что она не знает, что делать, бессильна, может быть отравление мочой, страшные страдания, надо в больницу. Вызвали «скорую». Еле вырвали маму из ее угла, она цеплялась, не хотела, умоляла не трогать. Везла ее в какой-то кошмарной перевозке без рессор, ее ножки-палочки прыгали на жестких носилках, держала ее за голову, чтобы не ударилась. В приемной началось: охрана в камуфляже (чтобы не разворовали наркотики), овчарки, бестолковщина, грязь, не найдешь кресла для перевозки… В кишечном отделении царство Кавказа: главврач Гиви Иванович, остальные — Мурад Атаханович, Анзор Мухамедович… Толпы родственников в черном из кавказских деревень, из палат — запах шашлыка, арбузные корки на подоконниках. Мурад (или Анзор?): «А откуда вы взяли, что у нее рак? Надо делать анализы!» Это умирающему человеку! Страшная сифонная клизма, которую неумело ставил розовый пухлый Анзор (племянник Гиви), мама дико кричала — видимо, эта клизма и стала последней каплей в ее страданиях.

Отвезли наконец в палату, там врачи отменили ей промидол («Будем отучать ее от наркотиков! Сварите бульон, пусть понемногу встает!!!»). Какой-то странный безжалостный бред. В коридоре скандал: Гиви Иванович по-грузински орет на кавказскую деревню, которая накормила больного после операции шашлыками и арбузами, и он умер. Со мной был вежлив: «Отучим от наркотиков, перейдем на транквилизаторы». Я: «Зачем?» — «Как — зачем? Чтобы жила, работала…» Я поймала какой-то мудрый, пристыженный взгляд другого врача — Мурада (чеченец или осетин), отозвала в сторону, сунула наконец сто долларов, попросила помочь. И он помог, сделал что надо, надел перчатки… Но ночью она была совсем беспомощна, и утром, когда мы приехали, так слаба, что ничего и не просила, даже не умоляла вернуть домой. Сидела на кровати совершенно мокрая (это тот самый «последний выпот», о котором Розанов перед смертью писал), никто из персонала не подошел, не поменял рубашку. Накрыла ее одеялом соседка, но она все равно дрожала. Соседка гладила ее по маленькой взмокшей головке, потом крестила — только верующие сохраняют в этой стране человеческий облик. Нам шепнула: «Забирайте, забирайте ее, уж недолго, что она тут мучается…» А Мурады и Анзоры опять: «Кто вам сказал, что у нее рак? Надо сделать сканер!» Потащили ее на сканер… Неделю (наша с Митькой вина!) провела в этой больнице.

Привезли ее Митя и Гена (врач) 10-го, положили в прежний угол, и она уже ничего не говорила и вечером не просила: «Ирка, давай главу!»

11 августа.

Приехал Вадик. Поселился, как и в прошлом году, у метро «Аэропорт» в квартире Нины Зархи, роскошной, со сталинской мебелью, огромной кухней. Конечно, недоволен, что нет настоящего письменного стола и кровать продавленная. Он тоже измучен, встревожен, переживает, но при этом погружен в свои издательские планы, хочет устроить поэтический вечер. Хватит ли сил? Где-то в начале сентября. Что-то будет в начале сентября?