Привыкнув к темноте, он шел, различая очертания окружающего: раздавшиеся в стороны стены, чуть выпуклый пол, низкий потолок. Иногда стены обрывались в том месте, где от этого коридора перпендикулярно отходили другие — но человек ни разу не свернул, хотя вода капала отовсюду, даже из боковых ответвлений.

И вот, в конце концов тоннель перед ним закончился тупиком. Почти тупиком

— глухая стена в одном месте поблескивала дверной ручкой.

«Выход. Это — выход».

Человек уже успел позабыть, что нечто подобное думал, стоя перед дверью в библиотеку; слишком много всего случилось, да он и не желал вспоминать о таких вещах. Обхватил пальцами мертвенно холодный, вялый сгусток света, обхватил и потянул.

Дверь скрипнула и распахнулась.

Шесть ассиметрично расположенных лунных спиц вонзались в пол и заодно делали видимой небольшую комнатку, на пороге которой замер потерявшейся тенью одинокий силуэт. Потом силуэт вошел внутрь и запер за собой дверь, но звуки капающей воды, явившиеся вместе с ним, не пожелали остаться снаружи, и до утра лунные спицы были вынуждены слушать эти звуки, а еше — сонные всхлипы и вздохи, и даже пару раз — рыдания.

11. С приходом утра все меняется — эту истину человек усвоил давно, еще в предыдущей жизни, но только проснувшись на следующий день после своего первого Времени Врат, смог воочию в ней, истине, убедиться. Все переменилось, да так разительно, что он даже засомневался: там ли я, где был раньше.

Поначалу утро ничем не отличалось от множества предыдущих, проведенных в этом проклятом городе. Только и всего, что теперь человек спал в комнатке под улицами, а не на самих улицах. Зевнув, проморгавшись, он поднялся с пола и посмотрел наверх. Через отверстия в потолке увидеть что-либо было невозможно — лоскут ярко-голубого шелкового неба не в счет. Тогда человек решил выйти к фонтану и разобраться, как обстоят дела. В крайнем случае, если появятся ящики на колесах, он всегда успеет вернуться обратно.

Поворачивая эту мысль то так, то сяк, человек, еще не совсем отошедший ото сна, вышел из комнатки и направился к бассейну фонтана. Сон — что-то тягостное, даже жуткое, но сейчас никак не вспоминающееся — не захотел оставаться наедине и последовал за человеком, волочась по полу, словно хвост веревочной петли — за ожившим повешенным. Так они пропутешествовали некоторое время, пока не выбрались (предварительно выглянув и как следует осмотревшись) наружу. И вот здесь-то сон затянулся на его шее.

12. Город изменился. Впервые человек отметил это еще вчера, но тогда голоса целиком завладели его вниманием — лишь сегодня он в полной мере оценил, насколько все изменилось. Впрочем, тоже не сразу. Потому что в первый момент человек решил, что попросту продолжает спать дальше.

Теперь он вспомнил свой сон. Было так: человеку привиделся город — необычный, пустынный, оставленный всеми. Даже эхо ушло (улетело? уплыло?) с этих улиц седых, даже звуки и краски все покинули (так представлялось) тот город. Он шагал, он искал в беспризорных квартирах тень, которой здесь не было, — тень человека. Но — увы — бесполезно любое движенье: люди город оставили, люди сбежали (почему? отчего? — не понять). Без надежды, лишь с упорством отчаянным бешеной мухи (той, которая бьется в оконную стенку и не знает, что стекла прозрачны — и только); с тем упорством искал он людей. Лило солнце лаву плавленных в небе монет, украшений золотых, — и богатство небес застывало на плечах человека, а ветер его остужал, то богатство слепящее. Все же не стерпел человек, побежал, потому что испугался, что вот, вон за тем поворотом, там — последние люди. Промедли мгновенье — и уйдут навсегда. Он бежал. Поднималась пыль, им взбитая, в воздухе жарком, желейном. Он бежал. И безвекие окон проемы (чтобы глаз не смыкали, им выдрали ставни) наблюдали за ним. Он бежал. Мостовые выгинались под ним похотливою кошкой. Он бежал. Переулки кривлялись вдогонку.

Он бежал!

Он бежал!!!

Он бежал!!!..

…и проснулся…

Теперь же человеку начало казаться, что он все еще спит. Дело не в пустоте

— к пустоте он привык (если можно привыкнуть к жизни рядом с хищным и свирепым зверем, пускай и дремлющим; незаполнимость пустоты, ее всеприемлемость и всепоглащаемость пугали его панически, пугали всегда). Дело не в том, дело было во внешней похожести, почти полном соответствии того, чем стал город сейчас, и того, что видел человек во сне.

«Это немыслимо.

/Ладно, ущипни сам себя.

…Только чтобы не больно!/ Заткнись, шут гороховый!» «Ну вот, — подумал он, — докатился. Разговариваю сам с собой».

Человек присел на бортик фонтана и задумался над тем, что ему делать дальше. Не вообще, а сегодня. Человеку понравилась комнатка, которую он отыскал вчера, но сейчас оставаться в ней не было никаких его сил. Нет, только не там.

Тогда — в сад. Куда же еще?

Он поднялся и побрел улицей, настороженно прислушиваясь к окружающему. Ящики на колесиках пока не появились, но это еще ничего не значило, совсем ничего. Может статься, они затаились за тем поворотом и ждут, чтобы человек приблизился; дождуться, а уж потом вырулят, собьют с ног и начнут кричать, трубить прямо в уши свои нелепые фразы. С них станется.

Но ящики на колесиках так и не появились. Он слышал их голоса, отдаленные, словно звук /ящика на ножках… как бишь его?../ телевизора за соседской стенкой, — но не более того.

Никто не мешал человеку. И когда через несколько кварталов он увидел сад, то испытал даже некое подобие разочарования — так просто?…

Впрочем, это чувство сейчас было не главным. Самым сильным, самым беспощадным оставалось бушующее в сознании «дежа вю»; и увидев сад (к слову, совсем не соответствовавший общей картине сегодняшнего сновидения, в нее не вписывающийся, чуждый ей), человек вдруг вспомнил. Он смотрел на фруктовые, похожие на яблони, деревья, на низенький, по пояс, аккуратный каменный заборчик и с ужасом понимал, что сон-то, сон сегодняшний, являлся к нему и раньше, в той, прежней жизни, являлся не один и не два раза, а с постоянством восходящего утром солнца — и каждый раз, вот до этого самого дня, неизменно — тем же таки солнцем, но уже вечерним, — отправлялся в забвение! До этого самого дня.

«/Ладно, если ты и спишь, то все равно, пока не проснешься, ничего не изменится. Тебе не дано знать, как скоро зазвонит будильник — и зазвонит ли вообще. Поэтому веди себя так, будто живешь. Это правильнее всего/».

Спорить с самим собой — бессмысленная штука. Человек подошел к заборчику и посмотрел на ту сторону.

Да, это были на самом деле яблони. По крайней мере, что-то очень похожее на яблони. Огромные, с кулак взрослого мужчины плоды белели тот тут, то там, и было даже непонятно, как они, такие большие, такие увесистые, держатся на ветвях, почему до сих пор не сорвались. Всего лишь глядя на них, человек уже почувствовал во рту знакомый терпкий привкус, который остается после того, как съешь подобное яблоко — сочное, поскрипывающее на зубах свежевыпавшим снежком. (В этом месте его сознание на миг замерло. «Снежок». Слово почему-то ни с чем не ассоциировалось, хотя и казалось знакомым. Потребовалось несколько миллисекунд, чтобы сообразить, вспомнить, идентифицировать, совместить слово и потерявшийся в руинах памяти образ. Удалось… на сей раз удалось).

Человек прошелся вдоль забора, но входа не отыскал. Тогда он воровато оглянулся, подтянулся на руках и перепрыгнул на ту сторону.

Ноги его утонули по щиколотки в густой влажноватой траве.

Холодно. В саду было очень холодно — и это при той неизменной теплоте, которая все дни держалась в городе. Трава немного подмерзла и иногда ломалась под ногами. Он растерянно глотнул стылого воздуха и застегнул куртку на все пуговицы, даже поднял воротник.

После этого человек подошел к деревьям. Приглядевшись, он увидел, что на самом деле яблоки белы не от природы; нет, просто их плотную кожицу снаружи покрывал иней, поблескивающий в солнечных лучах. Свет и тепло не топили седой морозной корки, а только придавали ей праздничное настроение… или… даже не придавали… Во всяком случае, человеку сейчас пришла на ум скотобойня — то ее отделение, где, замороженные и поцепленные на уродливые крюки, висят туши убитых зверей.