Дома он с пересохшим горлом залпом выпивал так дорого доставшийся ему стакан молока и постепенно приходил в себя.

Отец грустно смотрел на него: вот и мальчик растет суеверным, невежественным… Неужели и ему не видать лучшей жизни? Хорошо, хоть книга он любит, может, они еще выведут его из темноты…

Ни снадобья знахарок, ни заботы Марии не помогали: Ханс Андерсен медленно умирал. В течение двух лет жизнь вытекала из него, как вода из надтреснутого сосуда. Он уже совсем не мог работать, перестал перечитывать любимые книги, интересоваться театром. Только старая ненависть к суевериям не исчезла в нем, и он задыхался среди постоянных разговоров о приметах и предсказаниях.

— Смотри, отец, какие красивые узоры на окне! — сказал как-то зимой Ханс Кристиан. — Видишь? Тут женщина в белом платье, у нее на голове корона, и она протягивает руки.

— Ледяная дева заглядывала ночью в окно! — забеспокоилась Мария. — Увидите, это не к добру…

— Наверно, она приходила за мной, да отложила это до другого раза! — с насмешливой горечью подсказал сапожник. Мать и сын испуганно переглянулись: они не сомневались, что-то так и есть.

— Поскорее бы уж, что ли, собиралась, — проворчал Андерсен, кашляя.

Ледяные узоры растаяли, солнце начало пригревать по-весеннему, и Мария уже начала надеяться, что тепло поможет больному. Но в марте 1816 года он слег окончательно.

…Ранним утром Ханс Кристиан проснулся от какого-то крика. Вскочив со скамьи, заменявшей ему кровать, он испуганно огляделся.

Отец, босой и растрепанный, стоял среди комнаты и, глядя перед собой расширенными, невидящими глазами, хрипло командовал:

— За мной! В атаку! Ура!

Он рванулся вперед, отбиваясь от плачущей Марии.

— Пустите меня, не смейте меня трогать! Я иду к императору! У меня важные новости, я должен… Пустите сейчас же!

— Иди-ка на улицу, сынок, — сказала Мария, справившись, наконец, с больным и осторожно укладывая его в постель. — Нечего тебе здесь сидеть… Отец никого не узнает, бредит, а теперь, может, ему от сна полегчает.

Ханс Кристиан направился к Колокольному омуту и долго вслушивался, глядя в темную глубь. Говорят же, что колокол звонит, если кто-нибудь должен умереть! Ему казалось, что он видит темные очертания на дне. Язык колокола, наверно, оброс тиной и водорослями, рыбки шныряют возле него, а если он начнет вдруг шевелиться, они испуганно разлетятся во все стороны.

«Динь-дон, динь-дон», — явственно послышалось ему. Нет, это кровь шумит у него в ушах и бьется в виски. А на реке тихо, только озабоченно пересвистываются птицы, занятые устройством своих гнезд…

Дома мать объяснила ему, что колокол звонит только перед смертью какого-нибудь важного господина, — слишком часто иначе пришлось бы ему беспокоиться! — а чтобы узнать, выздоровеет ли отец, надо сходить в Эйбю к старой Метте.

— Сбегай туда, сынок, а то я не могу оставить отца!

Знахарка внимательно выслушала сбивчивый рассказ мальчика и значительно кивнула головой.

— Хорошо, что ты пришел сюда, — сказала она. — Старая Метта много видит, много знает такого, что другим невдомек…

И она отправилась рыться в своих коробочках. Ханс Кристиан с трепетом огляделся. Под потолком висели кучки сухих трав, огромный черный петух клевал рассыпанные по полу зерна и сердито косился на посетителя. Метта достала шерстяную нитку и принялась измерять ею руки мальчика, что-то бормоча про себя.

— Теперь ты возьмешь эту веточку, — сказала она глухим торжественным тоном, — положишь ее себе на грудь и пойдешь домой. Но смотри иди только берегом реки, где поменьше народу. Если твой отец должен умереть, ты встретишь там его призрак!

Много лет спустя он не мог без дрожи вспомнить этот страшный обратный путь! Ему невероятно хотелось зажмуриться и не видеть ничего, но он не мог себе этого позволить: ведь дело шло о жизни или смерти отца!

— Ну что? — бросилась к нему Мария, когда он переступил порог дрожащими ногами. Кое-как он передал ей слова гадалки.

— И ты его не встретил?

— Нет! — задыхаясь, ответил мальчик.

Но мудрость старой Метты подвела: на третий день вечером сапожник умер.

Ночью в углу неутомимо и громко стрекотал сверчок; наверно, он забрел из соседней пекарни.

— Не зови, не трудись зря, — сказала Мария сверчку. — Ледяная дева взяла его.

Как сквозь сон видел заплаканный мальчик желтый соломенный гроб, в который положили отца («Не хватило денег на деревянный», — жаловалась мать), длинные куски черного крепа — один обвязали ему вокруг шляпы, — слушал торопливую речь пастора над гробом, поставленным на гулком каменном — полу церкви Св. Кнуда…

На кладбище для бедных с трудом отыскали местечко новому пришельцу. Бабушка посадила на могиле розовый куст: бедный Ханс так любил цветы, ему это будет приятно, говорила она.

И розы цвели — посмертное утешение сапожнику за его короткую неудачную жизнь. А дождь и ветер понемногу сравнивали могилу с землей.

После смерти сапожника в наследство остались одни долги, и Мария выбивалась из сил, чтобы свести концы с концами. С утра до вечера она стирала белье на речке у большого плоского камня, а Ханс Кристиан играл поблизости. Взрослые считали, что берег пуст и на нем ничего не происходит, но они ошибались: здесь было полно интересных вещей.

С грохотом клубились огромные колеса водяной мельницы, разбрызгивая молочно-белую пену. С соседней крыши, глядел на речку важный аист и по-египетски объяснял что-то внимательным птенцам. У корявой ивы на берегу выросла трава прямо из живота; наверно, это было не очень приятно. Когда спускали шлюз, вода уходила, и маленькие плотички беспомощно барахтались на песке, а водяная крыса глядела на них, сердито поводя усами. Все это были старые знакомые, он знал их привычки и многое мог бы порассказать о них.

От старухи прачки он узнал потрясающую вещь: оказывается, если копать и копать землю здесь, на берегу, то в конце концов можно прорыть ход в китайское царство! Ну, он-то сам не выкопает так много, но это вполне могут сделать жители Китая.

Сидя на берегу, он пел самые лучшие песни, какие только знал: а вдруг его услышит китайский принц и позовет к себе жить? Вот тогда-то уж у него наверняка будет хрустальный замок, а домой он вернется на большом корабле, точно таком, как у брата короля, принца Кристиана, который недавно стал губернатором острова Фюн.

Но китайский принц, как видно, был занят своими делами и не торопился с появлением. Лето кончилось. Ивы роняли в воду узенькие желтые листочки, плававшие, как крохотные лодочки. Лягушки спрятались в свои зимние убежища, а по небу тянулись вереницы улетающих птиц. Ветер становился все резче, вода холоднее, но мать по-прежнему проводила на реке целые дни. Иногда она посылала Ханса Кристиана на Северную улицу в лавочку господина Груббе за бутылкой водки: очень уж холодно было стоять в воде! Несколько глотков придавали ей сил, и она опять принималась за работу. К вечеру корзина наполнялась чистым бельем, а бутылка пустела. В городе стали поговаривать, что сапожникова Мария запивает. В богатых домах, где она получала работу, ее поведение строго осуждали: как легкомысленны эти бедняки! Право, это даже хорошо, что у них никогда нет денег, все равно они их пустят на ветер…

Однажды, когда мальчик бежал к реке с бутылкой в кармане, мадам Йенсениус, вдова пастора, высунулась из окошка и разбранила его. «Фи, какое безобразие! — возмущалась она. — Раз уж ты сейчас носишь матери водку, то потом, конечно, и сам запьешь. Пропащая женщина твоя мать». Эти слова врезались ему в память. До сих пор он никогда не думал, что люди могут быть так жестоки и несправедливы. Сердце его было полно обиды за мать, и он старался обходить стороной окна суровой пасторши.