– А в самом деле, – согласился граф, – мы ведь не на похороны собрались, а? Пусть эти лодыри споют что‑нибудь, какую‑нибудь застольную непотребщину, на худой конец.

– В этом доме «непотребщины» не исполняют, господин фон Лауфенберг, – возразила владелица твердыни оскорбленно, и тот покаянно склонил голову:

– Простите. Я неверно подобрал слова. Все эти разговоры и впрямь не особенно благотворно сказываются на расположении духа и разума… Песен! – повысил голос он, не оборачиваясь к музицирующим. – Мы хотим песен, и повеселей! Как там оно, майстер инквизитор?.. Bibendum quid[621].

Глава 20

Uf dem berge und in dem tal

hebt sich aber der vogele schal;

hiwer als e

gruener kle.

Rime ez, winder, du tuost we… [622]

На то, чтобы притихшее сообщество вновь оживилось, а нахмуренные лбы разгладились, у музыкантов ушло не меньше пяти песен; Курт слушал вполуха, поглощая снедь вползуба, оглядывая лица вокруг и пытаясь понять, прячется ли за каким‑то из них потаенная мысль, скрываемая от прочих жизнь – иная, темная. Разумеется, любой из присутствующих в другом окружении будет не таким обходительным и любезным, каким его можно увидеть сейчас и здесь – граф фон Хайне наверняка и дома прикладывается к вину столь же часто, но в выражениях и действиях куда беззастенчивей; барон фон Эбенхольц на ножах с сыном и ровным счетом никак не замечает дочери, Вильгельм фон Лауфенберг на дух не переносит хозяйку этого замка, а обладатель неизмеримой родословной Филипп фон Хайзенберг, невзирая на все свои богатства и возраст, скромен, тих и осторожен.

– А фон Люфтенхаймер – попросту подкаблучник, – заметила Адельхайда шепотом. – Он вдовец, жену потерял несколько лет назад; сына пристроил при императорском дворе, а дочь все еще с ним – даже при том же самом дворе он так и не нашел достойного ее руки. А ведь девице уже за двадцать.

– Жена…

– Да, – повела плечом та. – Судя по всему. Ее мать была много его моложе, но жили они душа в душу, дочь же слишком на нее похожа, чтобы вот так просто ее отпустить. А она из него веревки вьет. Слышали, майстер Гессе – отказалась поехать на празднество, и он это принял. И ни на какое недомогание она явно не жаловалась – попросту он отказался исполнить какую‑нибудь из ее очередных прихотей, они повздорили, и дочь в отместку осталась дома, предоставив ему сомнительное удовольствие оправдываться перед присутствующими и придумывать отговорки.

– Фон Эбенхольц свое чадо наверняка не погнушался бы притащить за косу.

– Фогт вообще человек не жесткий.

– В таком случае, склонен заметить, что его напрасно отрядили наместником в эти края.

– Не жесткий со своими, – поправилась Адельхайда. – Но не приведи вам Господь стать его врагом. Хотите историю, майстер Гессе? История красивая, хотя и не достойная героической баллады по нашим меркам… Во времена его службы в императорском замке еще при Карле, когда фон Люфтенхаймеру было неполных тридцать, он заподозрил одного из приближенных в измене; поскольку не верил никому, следил за ним сам, сам выяснил, что подозрения не безосновательны, сам же и застал этого человека над копированием личной императорской переписки. Сам задержал. Сам допросил… Я не упомянула еще о том, что тот придворный был его другом. Поднять на помост давнего приятеля ему претило, однако и простить измену Императору – противоречило его воспитанной рыцарским кодексом душе. Поединок с тем придворным устроили в рыцарском зале Карлштейна[623] под надзором трех стражей, с которых взяли клятву молчания…

– … которую они благополучно нарушили, – докончил Курт с усмешкой, бросив исподтишка взгляд на лицо фогта. – Ведь история получила некоторую огласку, коли уж она известна вам; и, думаю, не только вам.

– Да, к моему стыду, не могу сказать, откуда произошла утечка – проболтался ли кто‑то из тех стражей, сам ли фон Люфтенхаймер или Карл лично; но, как бы там ни было, вот вам пример его отношений с теми, кто не входит в круг его друзей или оный круг покинул. В Ульме же он ведет себя правильно , майстер Гессе. Возьмись он за дело столь же рьяно, как вы, и его давно бы уже нашли со стрелой в черепе. Или, быть может, выжили бы отсюда средствами вполне легальными, ими тоже можно испортить существование, а местные власти на это большие мастера…

Der bliclichen bluomen glesten

sol des touwes anehanc erliutern,

swa si sint. Vogel die hellen und die besten,

al des meigen zit si wegent mit gesange

ir kint. Do slief niht diu nahtegal.

Nu wache aber ich und singe uf berge und in dem tal… [624]

– Перешли к старым любовным балладам, – вздохнула Адельхайда с неудовольствием. – Это знак.

– Знак чего?

– Того, что благопристойная часть застолья движется к концу. Сейчас дамы начнут вздыхать, размышляя над тем прискорбным фактом, что песенные рыцари в реальной жизни отчего‑то прошли мимо них, вышеупомянутые рыцари – коситься на своих мегер и думать о том, в какую Лету канули те стройные веселые красавицы, на которых они некогда женились. Ну, или о том, что жениться пришлось не на них. Потом те и другие разбредутся по углам – дамы обсуждать мужей и детей, мужчины – жен и прислугу… Если бы здесь был Александер, большой успех имела бы идея партии в шахматы – никто из них так и не оставил по сию пору надежды сыграть с ним хотя бы вничью. Быть может, молодежь выйдет во двор размяться. Ну, а после подойдет время, когда дамам пристало покинуть залу и отправиться спать. Мне в том числе; увы, правила непреложны.

– И вся надежда, как я понимаю, на меня.

– Верно понимаете, – кивнула Адельхайда, понизив голос еще больше. – Я ложусь очень поздно. И если сочтете это правильным – приходите ко мне.

На мгновение Курт отвернулся от графа фон Лауфенберга, удивленно обратившись к собеседнице и повстречавшись с ней взглядом, лишь теперь, спустя две недели знакомства, увидев вдруг, что глаза у Адельхайды фон Рихтхофен зеленые, как поздняя летняя трава. Где‑то на задворках мыслей мелькнуло порицание себе – следователь! ведь должен уметь увидеть всякого, с кем перемолвился хоть словом, уметь запомнить и описать; позор… Или, быть может, дело в том, что за эти две недели он так ни разу и не посмотрел ей прямо в глаза… Отчего бы это…

– Простите… – не сразу сумел выдавить Курт. – Не понял.

– Если что‑то узнаете, – пояснила Адельхайда все так же тихо, и он встряхнулся, словно за шиворот вдруг упала холодная дождевая капля. – Моя комната на втором этаже, пятая дверь от главной лестницы. Постучите один раз.

– Конечно, – с трудом уследив за голосом, согласился он, чувствуя, как его недолгое оцепенение сменяется прежней злостью на себя и на эту женщину с зелеными глазами. Как у ведьмы… – Фема, – хмуро выговорил Курт первое, что пришло в голову, лишь чтобы занять чем‑нибудь мысли и не позволить им потечь дальше. – Как полагаете, может она иметь отношение к нашему делу? Вот так, за день до этого сборища, убитый представитель знатного рода… Не слишком ли вовремя?

– Сомневаюсь, – пожала плечами Адельхайда, и, будь на ее месте кто иной, он поручился бы за то, что взгляд она отвела слишком поспешно, а в голосе проскользнуло нечто вроде мгновенной дрожи. – Стриги и крестьянские предводители… Им нечего делать вместе. К прочему, все это, включая проявления Фемы, началось задолго до нашей истории со стригом.

– Постойте‑ка, – переспросил Курт уже с искренней заинтересованностью, – а кто здесь говорил о предводителях?.. Так это организованное восстание? Не спонтанные проявления недовольства? Имперской разведке об этом что‑то известно, так?

– Auwei [625], – выговорила Адельхайда с неподдельным раздражением на себя, по‑прежнему не поднимая взгляда от стола. – Александер был прав – вы плохо на меня влияете, майстер Гессе. Теряю бдительность. Подобная оговорка в иной ситуации могла бы стоить мне жизни…