– А теперь начистоту, госпожа фон Рихтхофен, – поторопил Курт, – уж коли вы и так проболтались. Что тут происходит? Чего еще я не знаю?

– Я нарушу приказ, ответив на ваш вопрос, – шепнула она и, вздохнув, обреченно кивнула: – Но придется это сделать; вы и без того смотрите на меня волком, а недоверие в нашей работе вещь фатальная… Да, кое‑что известно. Не я занимаюсь этим делом, однако кое‑какие сведения мне были сообщены.

– «Не вы»; значит, кто‑то все же сейчас пытается разгрести эту помойку?

– Разумеется.

– И какие же сведения вам сообщили? И для чего, если это не связано с нашим расследованием?

– Из‑за вас, майстер Гессе, – пояснила Адельхайда тихо. – Возьмите себя в руки и постарайтесь не издать удивленных восклицаний, услышав то, что я скажу, не подпрыгнуть на стуле и не разразиться проклятиями.

– Я спокоен, как зимний медведь. Что там?

– В предместьях Ульма, – неохотно пояснила она, по‑прежнему не гладя на Курта, – в точках наибольшей активности восставших или просто недовольных был замечен некто, чьи приметы схожи с приметами человека, после таннендорфского дела известного под именем Каспар.

Каспар…

Ладони под тонкой кожей перчаток свело забытой острой, холодной болью, и пламя факела у дальней стены на одно краткое мгновение словно перебило неслышным треском и гудение голосов за столом, и пение, и звуки музыки…

– И когда же вы собирались мне сказать? – через силу выговорил Курт, наконец.

– Никогда, – отозвалась она все так же тихо, и он зло усмехнулся:

– Вот как. Никогда. Это вселяет поистине неизбывное доверие к напарнику… Однако – рассказали. Нарушив приказ. И кто же отдал такой приказ и почему?

– Приказ поступил не от имперской службы, майстер Гессе, а от руководства академии. Почему? Потому что наверху опасались, что вы можете неадекватно оценить ситуацию.

– Я люблю протокольный язык, – заметил он мрачно. – Он допускает извалять в грязи, не сказав при этом ни единого оскорбительного слова… Стало быть, я могу неадекватно оценить ситуацию. Занятно. И что же это значит в переводе на человеческую речь, госпожа фон Рихтхофен?

– Вы можете сместить свое внимание с текущего дознания. Можете захотеть увязать эти два дела, увидев их общность там, где ее нет, чтобы заняться расследованием, связанным с крестьянскими волнениями, в надежде найти и задержать Каспара. Как бы там ни было, а вы не можете не относиться к нему как к личному врагу и все, связанное с ним, не можете не воспринимать глубоко лично.

– Это не так, но я не намерен оправдываться. Рискуя показаться неадекватным, повторю, однако, свой вопрос. Один из тех, кого мы ожидали здесь увидеть, один из «фонов», один из подозреваемых поэтому, убит за день до появления здесь. Вопрос простой: это – подозрительно или нет? Ответьте.

– Подозрительно, – нехотя согласилась Адельхайда; он кивнул:

– Подозрительно. И далее – вопросов тьма. «Человек, подходящий под описание» – Каспар или нет? Его ли это рук дело? Только ли его? Замешана ли в этом Фема? Работают ли они сообща или нет? Или то, как обставлена смерть этого фон Шедельберга, сделано для отвода глаз? Вырезать Wolfsangel могу и я – вот тут, на столешнице, от скуки…

– Ну, так и я задам вам вопрос, майстер Гессе. Вы явно подводите свою мысль к тому, что история со стригами тоже задумана и осуществляется им; верно?

– Скажем так – не удивился бы.

– Разве? – усомнилась Адельхайда. – Бросьте. В его ли это духе? Всем нам мало о нем известно, согласна, даже вам, знающему явно более всех нас, однако некий общий образ со времен таннендорфского дела сложился. И скажите, укладывается ли в образ этого человека наш неведомый подозреваемый? Только ответьте честно.

– Не знаю, – уже не столь уверенно отозвался Курт и, помедлив, нехотя договорил: – Скорее всего, нет. Каспар действует земными средствами. И если крестьянские бунты – его рук дело, что скорее всего, то стриги уж тем более не имеют к нему отношения; он разрываться на два фронта не станет.

– Его схватят, майстер Гессе, – сочувствующе произнесла Адельхайда. – Рано или поздно. И вы будете одним из первых, кто об этом узнает, не сомневайтесь.

– Да, – покривился он. – «Рано или поздно»… Я ему это сказал. Лежа в луже собственной крови, простреленным в двух местах. И вижу, что правдой оказалось то, что он ответил мне – скорее поздно, чем рано. Он уйдет из Ульма, если тот, кого видели здесь, и вправду Каспар. В этом можете даже не сомневаться. Вот так просто – его не взять.

– А как?

– Не знаю. Но не так… Бог с этим, – отмахнулся он сам от себя и кивнул в сторону: – Взгляните‑ка лучше вон туда. Что‑то граф фон Хайне приуныл, и мне кажется, это не тоска, навеянная песнью об утраченной любви.

– Он потерял друга, майстер Гессе. Они с покойным и впрямь всегда и везде были вместе, и его смерть, а уж тем более такая… Неужто вы бы веселились?

– Всегда и везде вместе, – повторил Курт медленно. – Это я уже слышал. А как вам юный Эрих?

– В каком смысле?

– Неужели вы не заметили этого, гордость имперской разведки? Он ведь почти не ест, зато много пьет, и я бы не сказал, что он заливает вчерашнее похмелье. К слову, застолье он начинал в ином настроении.

– Ссора с отцом? – предположила Адельхайда, меряя баронского наследника взглядом; Курт передернул плечами:

– И это возможно. Но у меня есть и другие предположения…

– «Мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не рыдали», – вдруг неспешно и насмешливо проговорил граф фон Лауфенберг, чуть повысив голос. – Майстер инквизитор, неужто вас ничто не трогает? Я заметил – к вину вы почти не притронулись, к угощению тоже, веселые песни вы слушали, скучая, любовные – безучастно… Мне даже становится совестно оттого, что всякий здесь нашел себе что‑то по душе, не веселитесь один лишь вы.

– Увы, – отозвался Курт, – издержки службы. Человеческие чувства – лишь моя работа.

– Ну, полно вам; неужто никогда не расслабляетесь? Неужто ничто человеческое вам не свойственно? Ни радость, ни любовь…

– Песни о весне и жизни – не более чем реакция автора на ощущения собственного тела, избавляющегося от зимней депрессии. Застольные, которых здесь не звучало – ответ все того же тела на опьянение. Песни о любви – всего лишь прикрытое красивыми и зачастую лживыми словами желание или воспоминание о… Я не стану продолжать при дамах.

– Вы циник, майстер инквизитор, – заметил граф со смехом.

– Я реалист, – пожал плечами Курт. – Веселое застолье – головная боль поутру и, бывает, краска стыда при воспоминании о прошедшем вечере, весна – грязь и комары, любовь – обман. Или самообман.

– Вы не можете так думать на самом деле, майстер инквизитор, – тихо вмешалась Мария фон Хайне, бросив исподтишка взгляд на отца. – Неужели вам самому никогда не случалось любить?

– Увы, – кивнул он, – был такой casus.

– Отчего же «увы»?

– Скажем так – мы с нею не сошлись в убеждениях.

– И… – краснея, словно мак, выговорила та. – Чем же все кончилось?

– Я ее сжег, – пояснил Курт, изобразив любезную улыбку.

– О… – вымолвила девица сдавленно, торопливо уронив взгляд в тарелку перед собой.

– Что вы делаете, майстер Гессе? – сквозь сомкнутые губы пробормотала Адельхайда, и он отозвался так же чуть слышно:

– То, для чего меня пригласили. Служу острой приправой к этому пресному ужину. Вы хотели, чтобы я привлекал внимание? Сдается мне, я это сделал.

– Постойте‑ка, – вновь подал голос граф фон Лауфенберг. – Кажется, я кое‑что слышал об этом. Ведь вы служили в Кельне прежде? И там была казнена графиня Маргарет фон Шёнборн, если не ошибаюсь. Неужто вы имели… гм… в виду племянницу князь‑епископа, майстер инквизитор?

– Двоюродную племянницу, – поправил Курт. – Родную племянницу герцога Рейнского и двоюродную – кельнского епископа, он же герцог Вестфальский.

– Так появилась вестфальская ветчина, – пробормотал фон Хайне, покаянно вздохнув под устремленным на него убивающим взглядом владелицы замка.