Богатырей проверяют — недостает.
Славного Ке Джилгана. Пропал златоуст!
Алому Хонгру дворец показался пуст,
Он закричал, посреди кругов становясь:
«Сивка домчит еще раз, хотя долговяз,
Сивка пойдет еще раз, хотя и ленив!
Эй, коневод, оседлай Оцола Кеке!»
И коневод побежал к прозрачной реке,
Сивку привел, в дорогу его снарядив.
Сивка помчался, ветер опередив.
Там, где копыта ступали, — такой глубины
Ямы остались, что каждый потом гадал:
«Что там, колодцы заброшенные видны?»
Глина, которую жеребец раскидал,
Встала большими курганами вдалеке.
Красная пыль, которую поднял Кеке,
Радугою в небосвод уперлась потом.
Резвость хангайского Лыски была такова,
Что богатырь на седле держался с трудом.
Восемь недель проскакал он знакомым путем.
Вот засверкала Джилгинова бумбулва,
Под полуденным небом, под правым углом.
Спешился Хонгор, стянул железным узлом
Ноги коня, вступил, ненасытный, в покой,
Десять дверей открывая с силой такой,
Что полетели щепки… Зашел он едва, —
Пленник взглянул на него в глубокой тоске…
Мучила воина, альчик вертя на виске,
[8]Ханская знать, стараясь узнать, какова
Сила и хитрость Джангровых богатырей.
Но Ке Джилган не изменит присяге своей,
Страха не знает Бумбы суровый боец.
Не говорит ни единого слова боец.
«Дело какое тебя сюда завело?» —
Хонгор спросил златоуста и тяжело
Всей пятерней ударил его по щеке,
Чтобы запомнил навек, не давался в плен!
Сел он за стол от владыки невдалеке.
Молвил советник Джилгина Бадма-Зюркен —
Старец, предсказывающий событий черед
Ровно на сорок и девять весен вперед
И повествующий с правдою на устах
О сорока девяти минувших годах:
«Хонгрова сила — и спорить с этим нельзя —
Всемеро больше силы Джилгина, друзья.
Хонгрово счастье — и с этим спорить нельзя —
Всемеро меньше счастья Джилгина, друзья.
Сопоставляя достоинства эти, скажу:
Хонгор и наш господин помириться должны,
Поводов для неприязни не нахожу».
Хонгор ответил: «Я саблю вложу в ножны,
Если нелицемерны ваши слова, —
С ним помирюсь я. Не знаю лишь, какова
Воля Джилгина, что
скажет ваш господин?» —
«Хонгор! Искать вражды не стану я.
Мир, Мир между нами!» — сказал
владыка Джилгин.
В честь богатырского мира устроили пир.
В пору, когда рекой растекалась арза,
Джангар Богдо летит, как степная гроза,
Веет над ним пестро-желтый стяг боевой,
А за нойоном, как тучи в день грозовой,
Мчатся шесть тысяч двенадцать богатырей.
Всадники спешились у дворцовых дверей.
Ровно четыре тюмена знатных детей
Вышло коней принимать и встречать гостей.
Джангар вошел, о здоровье владыку спросив,
Сел на серебряный трон, величав и красив,
Как полнолунье пятнадцатого числа.
Вновь благодатной рекой арза потекла
От восходящих до заходящих лучей.
Не замечали дней, не считали ночей…
Молвил Джилгин всемогущий слугам своим:
«Джангру, которого чту я другом своим,
Всем, до единого, богатырям Богдо
Выдайте шубы, каких не видал никто».
С полдня до вечера выносили бойцы,
С полдня до вечера подносили бойцы
Шубы, каких никто не видал до сих пор…
Ханы потом повели такой разговор:
«Если на ханство могучий враг нападет,
Помощь окажем друг другу, начнем поход.
Если же будет война со слабым врагом,
То в одиночку такого врага разобьем».
И восхваления Лотосу произнеся,
Джангар простился, повел за спиной своей
Славных шесть тысяч двенадцать богатырей.
Их провожала свита Джилгинова вся.
Ветра быстрее помчались желтые львы.
Вскоре достигли дверей своей бумбулвы.
Снова семью расселись кругами они.
Радуясь, что примирились с врагами они,
Семьдесят языков собралось на пиру.
Ночью расходятся, чтобы сойтись поутру, —
И продолжается праздник из рода в род.
И в золотом совершенстве с этой поры,
В мире, в довольстве, в блаженстве с этой поры
Зажил могущественный богатырский народ.
Сказывают: на рассвете вечных времен,
В шумные дни благодатной черной арзы,
В самом разгаре великого торжества,
Вдруг пролились из очей владыки племен —
Славного Джангра — две драгоценных слезы,
Начали двигаться шелковые рукава
Справа — налево, слева — направо, поток
Горестных слез утирая. Мангасов гроза,
В недоуменье глядели друг другу в глаза
Воины Джангра. Тогда богатырь и пророк,
Правого круга глава, промолвил Цеджи:
«Милый мой Хонгор Алый! Не ты ли, скажи,
В трудных походах служил нойону конем,
В битвах не ты ли казался бронею на нем?
Так вопроси владыку счастливых племен,
Так разузнай, почему растаял нойон?»
Хонгор сказал: «Если, в правом сидящий кругу,
Не задавали вы Джангру вопросов пока,
Как же я с левой своей половины могу
Спрашивать?» Но в ответ на слова старика
Молвил Джилган — златоуст, украшавший пиры,
Красноречивейший воин, с которым никто
Не состязался в искусстве словесной игры:
«Дайте мне ваше соизволенье на то —
Я вопрошу, почему растаял Богдо!»
И перед всеми блеснули зубы его.
Сердцеобразные, красные губы его
Неописуемо вытянулись в тесьму.
Воины дали на то согласье ему.
Опорожнив троекратно свою пиалу, —
Сорок бойцов ее приподнять не могло б, —
И преклонив троекратно божественный лоб,
И на колени встав на пуховом полу,
Руки свои распластав, златоуст сказал:
«Не потому ли заплакали вы сейчас,
Что жеребенок ваш — рыжий скакун Аранзал —
Стал недостаточно быстроногим для вас?
Не оттого ли растаяли вы сейчас,
Что пестро-желтое ваше златое копье
Сделалось недостаточно метким для вас?
Может быть, вы скрываете горе свое,
Ибо шестнадцатилетняя госпожа
Стала для вас недостаточно хороша?
Не потому ли растаяли вы, нойон,
Что государство семидесяти племен —
Семьдесят стран, разбежавшихся далеко, —
Ныне для вас недостаточно велико?
Иль оттого, господин, растаяли вы,
Что провинились пред вами желтые львы —
Эти шесть тысяч двенадцать богатырей?
Не потому ли рыдаете, наконец,
Что показался вам ниже, темней и серей
Девятиярусный ваш многоцветный дворец?
С нами, нойон, поделитесь печалью своей,
И посвятите в причину безудержных слез,
И не взыщите с меня за такой допрос».
Месяцеликий нойон оглянулся кругом,
Слезы смахнул он чистым желтым платком,
Молвил героям своим, вздохнув глубоко:
«Так прославляли вы громко прозванье мое,
Что за пределами нашей земли далеко
Распространило оно сиянье свое.
И на меня человек замыслил напасть.
Он утвердил свою безграничную власть
Где-то на западе… Вот уже третий год
Гордый турецкий султан готовит в поход
Буйный табун своих холощеных коней,
Для настоящих сражений взращенных коней!»
«Сказывают, за конями такой уход:
Губы коней и копыта не знают воды,
Ибо живые тела расслабляет вода!
Через четыре года, сильны и тверды,
В сталь превратятся копыта. Хвосты скакунов,
Мягкие гривы — крыльями станут тогда!
Горе настанет для нас, для Бумбы сынов.
Десять раз тысяча белых богатырей
Сядут на быстрых коней, примчатся сюда
И нападут, покорят нас державе своей…
Если сумеем угнать холощеных коней, —
Минет нас это бедствие навсегда!»
Кончил владыка. Правого круга глава,
Молвил Цеджи-ясновидец такие слова:
«Замыслы предугадавший врага своего,
Может быть, вы нам укажете и того,
Кто совершит холощеных коней угон?»
«Есть у меня, — сказал повелитель племен, —
Эти шесть тысяч двенадцать богатырей.
Вы между ними славны грозою своей,
Вы, дорогие, как сердце, двенадцать львов,
Пестрые от многочисленных ран и швов.
Бились вы всюду, во всех закоулках земли,
Даже по краю кромешного ада прошли.
Славен ты в этой семье нетленной, Мингйан,
Первый красавец нашей вселенной — Мингйан,
Воин, привыкший к искусству сражений,
Мингйан! На золотистом коне, что сходен с горой,
Опережаешь ты на две сажени, Мингйан,
Ветер степной, а мысль — на сажень! Мой герой,
В путь отправляйся, готовься к делу войны.
Ты соверши холощеных коней угон,
Хана турецкого мне доставь табуны».
Плача, воскликнул Мингйан: «Великий нойон!
Вы поступаете несправедливо со мной.
Ханом когда-то я был, уголок земной
Принадлежал мне — многотюменный удел.
Гордой горою, названной Минг, я владел,
Имя которой с честью ношу до сих пор.
Разве не вы со мною вступили в спор,
Междоусобную брань затеяв со мной,
Длившуюся четыре недели подряд,
А не смогли подступиться к стене крепостной?
Разве не вы повернули тогда назад
Полчища ваши, которые гуще травы?
И несмотря на то, мой владыка, что вы
Прочь удалились, не причинив мне вреда, —
Глядя вам издали в спину, решил я тогда,
Что надо всеми, живущими под луной,
Станете вы господином. Свой угол земной,
Ханство покинул я — многотюменный удел,
Гору покинул, которой измлада владел!
Дочери нежной родителем раньше я был,
Мужем счастливым прекрасной ханши я был, —
Джангар, пришел я к вам, отказавшись от них,
Выбрав себе в семью только барсов одних,
И своего дорогого привел я коня.
Вами, владыка, принят с почетом я был,
В сан запевалы пожаловали меня!
В трудных сраженьях вашим оплотом я был,
Прежде была вам душа моя дорога.
Так почему же теперь на такого врага
Вы посылаете, Джангар, меня одного?
Нет у меня под этой луной никого,
Сгонит могучий противник со свету меня.
Йах! Ни сестер, ни братьев нет у меня!
Боги лишили сестренки младшей меня, —
Кто же накормит пищей горячей меня?
Младшего брата матушка не родила, —
Кто же вспомянет меня и мои дела?»
Так объяснял Мингйан в безутешных слезах…
«Мы в этой жизни — братья, когда же с тобой
В ханство прекрасного вступим на небесах, —
Вместе войдут наши души… На трудный бой,
Милый Мингйан, со спокойным сердцем лети.
У золотого моста, на степном пути,
Встречу тебя на сивом Лыске своем», —
Так обещал неистовый Хонгор ему.
Савар воскликнул: «Я смерть за тебя приму.
Братья мы в этой жизни, когда же пойдем
В ханство всего прекрасного, соединим
Души свои! Клянусь, и клятва чиста:
Милый Мингйан! У серебряного моста
Встречу тебя с темно-бурым Лыской своим».
И запевала, вняв голосам храбрецов,
Чашу наполнил, которую, говорят,
Семьдесят не поднимут сильных бойцов,
И осушил ее семьдесят раз подряд.
К белым ладоням прижал он десять своих
Пальцев могучих. Десять отваг боевых
Хлынули к горлу, готовые вырваться вдруг.
Сердце забилось. Он оглянулся вокруг,
Крикнул, неистовый, друзьям боевым:
«Если пролью богатырскую кровь свою —
Обогатится земля глоточком одним.
Высохнут кости мои в далеком краю —
Станет на горсточку праха богаче она…
Эй, коневод, оседлай моего скакуна!»
Между конями Джангровых богатырей,
В травах душистых, у холода чистых вод
Бегал Соловый. Привел его коневод
И оседлал у прекрасных дворцовых дверей.
Вышел Мингйан. Красота величава его!
Хонгор поддерживал под руку справа его,
Слева поддерживал под руку Савар его.
Вышел нойон с богатырской семьей своей.
Выслушав пожелания богатырей,
Благоухающие, как лотос в цвету,
Славный Мингйан вскочил на коня на лету.
Сразу на северо-запад погнал он коня.
На расстояние бега целого дня
Ставил свои передние ноги скакун,
Задние ноги ставил в дороге скакун
На расстояние в целый ночной пробег,
Если же сбоку смотрел на него человек, —
Чудилось: выскочил заяц из муравы,
Выскочил заяц и скрылся в листьях травы.
Так проскакал он месяц, ни дней, ни ночей
Не замечая… Взглядом холодных очей
Всадник окинул четыре конца земли.
Все еще башня Богдо виднелась вдали,
И показалась она ему по плечо.
«Вот уже ты проделал месячный путь,
А не ушел от родного дома еще!
Этак навряд мы достигнем чего-нибудь.
Разве, Соловый, бежать побыстрей нельзя?» —
Крикнул сердито Мингйан коню своему.
С гневом ответствовал конь, удила грызя:
«Мой богатырь! Я тебя никак не пойму.
Разве забыл ты, что башня — одно из чудес,
Ниже всего на три пальца синих небес?!
Можно ль за месяц уйти от нее далеко?
Слишком такое желание велико!
Крепче сиди, скакать — это дело мое!
Если перелетишь через тело мое, —
Брошу тебя, хозяина переменю.
Душу свою доверяй другому коню!
Если сумеешь, Мингйан, удержаться на мне,
Значит, имеешь ты право сидеть на коне,
Только тогда я скажу: мой хозяин хорош!» —
Молвил скакун, и в ржании слышалась дрожь.
И, прекратив курение табака,
Стиснул Мингйан бегунцу крутые бока.
Вихрем помчался, всадника радуя, конь.
Землю взрыхлял, по курганам прядая, конь.
Хвост приподняв, он скакал в летучей пыли,
Будто пугаясь комков зыбучей земли,
Что разбросал он копытами четырьмя.
Жаркие, долгие дни горели гормя,
И раскалило солнце пески добела, —
Мчался без устали конь в горячих песках.
Всадник с трудом удерживал повод в руках.
И натянул он, садясь позади седла,
Повод, да так, что согнулись вконец удила, —
Не помогало: выгибом шеи стальной,
Резким напором могучей клетки грудной
Снова ременный вытягивал повод скакун,
В день покрывал расстояние в несколько лун.
Справиться с этим конем не сумев, ездок
Так обратился к нему: «Потише беги,
Мой золотистый, долог наш путь и далек!
Силы свои береги, замедли шаги».
Слушать не стал своего хозяина конь,
Ветра быстрей поскакал отчаянный конь, —
Бега такого не видывал белый свет!
Так он скакал. И тогда показаться могло,
Будто в один ослепительный белый цвет
С лохматогрудой землей слились небеса.
Всадник примчался, когда еще было светло.
Видит он копий густые стальные леса.
Всажены копья в землю с такой густотой,
Что даже тонкой китайской иголке — и той
Места нельзя было бы между ними найти.
Славный Мингйан, рассекая древки на пути,
В самую глубь копейного строя проник.
В чащу стальную на два закроя проник.
Но золотисто-соловый на всем скаку
Молвил отважному своему ездоку:
«Воин! Копыта мои дошли до того,
Что наизнанку вывернутся они.
Дальше скакать не могу. Назад поверни».
И повернул богатырь коня своего.
Сказывают: когда, тоской обуян,
Свесив копье, назад возвращался Мингйан, —
Ясная, как луны золотое стекло,
Легкая, точно ласточкино крыло,
Нежная, как виденье при лунном луче,
Обликом напоминающая зарю,
С длинным кувшином на смуглом, прекрасном
плече, —
Девушка вышла навстречу богатырю
И поклонилась ему. «Сестрица, привет!» —
Всадник воскликнул. Зашевелились в ответ
Алые, сложенные сердечком уста. — Тщетно!
С гортанью связала язык немота,
Вымолвить слова красавица не могла!
Спешился всадник и в землю всадил копье.
Снял он подушку с узорчатого седла,
Девушку вежливо усадил на нее.
Губы разнял ей нагайки своей черенком,
И заглянул он в горло. Из горла извлек
Восемь иголок, поставленных поперек
Нежной гортани… Трубку набив табаком,
Девушке предложил затянуться дымком
И вопросил: «Чья вы дочь? Кто над вами глава?
Ясны, правдивы да будут ваши слова».
Очаровав улыбкою богатыря, Молвила:
«Правду, милый мой брат, говоря, —
Трудно мне с вами правдивой быть до конца.
Если же мы сговоримся — наши сердца
Счастье найдут и на грешной земле молодой!
Так приказал мне турецкий хан золотой:
„Если заметишь хотя бы единую тень
На стороне, где всегда занимается день, —
Мне сообщи, пред очами моими предстань“.
Восемь иголок воткнул он в мою гортань,
Чтоб не болтала… Пошла на разведку — и вот
Я увидала в средине жаркого дня
Красную пыль, упиравшуюся в небосвод,
Красную пыль, надвигавшуюся на меня.
„Сколько же сотен и тысяч скачет сюда
Ратей враждебных?“ — подумала я тогда,
И увидала я только вас одного.
Все позабыла, хочу сейчас одного, —
Знать я хочу: какой кобылицей рожден,
Конь-бегунец может быть красавцем таким?
Женщиною какой белолицей рожден,
Конный боец может быть красавцем таким?
Искре единой не стать пожаром вовек,
И в одиночестве не живет человек.
Воин! Душа моя — вашей душе сродни,
Соединим же наши грядущие дни,
Пусть наши судьбы станут единой судьбой!» —
«Мы у различных владык на посылках с тобой,
Сможем ли мы единое счастье найти,
Если мы вечно в разъездах, всегда в пути?
Где же мы встретимся, в разные стороны мчась?
Все же супругой назвать хочу я тебя.
Вот мой ответ: открой мне дорогу сейчас,
И на обратном пути захвачу я тебя, —
Молвил Мингйан. — Как поступишь? Решай сама!»
«Если мужчина просит — плохо весьма.
Но отказать ему — хуже в тысячу раз.
Вот мой ответ: открою дорогу сейчас.
Если сумеете вы проехать по ней,
То поезжайте, желаю вам долгих дней,
А не сумеете — оставайтесь со мной».
И расстегнула бешмет из шелков дорогих.
Девять под ним оказалось бешметов других,
В самом последнем имелся карман потайной.
Вынула девушка черный ключик стальной,
В сторону копий густых взмахнула ключом.
И появилась тропа, шириною в ушко
Тонкой иголки. Мингйан, вздохнув глубоко,
Больше не спрашивал девушку ни о чем…
Бумбе-стране помолившись, вскочил на коня.
Молвил Соловому:
«Ты выручай меня,
Я по такой тропиночке ввек не пройду!»
И золотую Мингйан отпустил узду.
И, золотой не чувствуя крепкой узды,
Славный скакун пошел по следам паука —
Десятилетней давности были следы,
Полз он дорогою маленького жука —
Двадцатилетней давности были следы,
Сквозь наконечники полз он узкой тропой,
Еле ступал на цыпочках черных копыт
И, наконец, оставил тропу за собой.
