Случается, разрушения наносят такой ущерб, что власть партии оказывается перед опасностью — нет, не всенародного восстания, его она умеет предупредить, но исчезновения человеческой материи, над которой она упражняется. Именно это наступало в конце «военного коммунизма»: Россия таяла, пропадала, и тогда Ленин предписал передышку нэпа.

Пока революция не победила в мировом масштабе, внешний мир, будь он даже сведен до крохотного островка, остается смертельной угрозой. Мыльный пузырь социалистического вымысла рискует лопнуть от одного факта его существования; и неважно, действительно ли он враждебен, как в целом был враждебен одно время под властью Гитлера, или желает лишь покоя и статус-кво, как желал этого.

Запад после победы над нацизмом. Чтобы держать реальный мир на расстоянии, а в случае надобности и уничтожить, в распоряжении партии должна быть реальная сила, а извлечь ее можно только из контролируемой партией реальности. Партия нуждается в минимуме реальной экономики, чтобы прокормить население, в минимуме технологии и промышленности, чтобы оснастить армию. Таким образом, выживают производители, техники, ученые. Партия не может отравить в «зазеркалье» все, что существует, так как сама тогда будет захвачена потоком произведенного ею небытия.

Наконец, последний этап — разрушение самой партии — сталкивается с инстинктом самосохранения. После великих чисток Сталина и Мао Цзэдуна партия устанавливает для себя гарантии и охранительные меры. Коммунисты больше не убивают коммунистов — жертвы лишь попадают в немилость.

В России именно с этого начался упадок системы. Партия стареет, потому что сохранение власти в конце концов отождествляется с сохранением постов и должностей. Тактика, выработанная в драматические времена, служит теперь только этому. На вершине власти медленно гниет Брежнев. Партия разлагается: она уже не предана безраздельно целям коммунизма, а хочет наслаждаться властью и богатством. Она выходит из ирреальности и возвращается в реальность, разоренную ее заботами, где можно найти в изобилии только примитивные безыскусные блага: водку, дачи и лимузины. Что касается народа, то он ютится в той доле реальности, которая ему всегда выделялась, обустраивает ее как может, теряет всякий интерес к строю, который уже не предлагает ему ни утешительного зрелища падения власть имущих, ни случая занять их место. Всеобщая деградация достигает вершин. Когда случайный щелчок обрушивает карточный домик, который мог бы обрушиться намного позже или намного раньше, перед нами открывается пост-коммунистический пейзаж: мафиози и полунищие, у которых больше нет энергии даже на воспоминания.

В Китае те, кто выжил в маоистских чистках, пошли другим путем. К нуждам чистой власти была подмешана задача развивать могущество КНР как таковое, и в мертвый коммунизм просочился живой национализм. Современники советского упадка, они пожалели о том, что подражали дурному образцу развития, в то время как другие части китайского и околокитайского мира с успехом следовали лучшему образцу Отсюда вытекает двусмысленный характер сегодняшней КНР: она находится в бурном развитии, но в то же время партия не ослабляет свою власть, и никто не знает, осталась ли эта партия коммунистической. По воле обстоятельств, сейчас остается один-единственный чисто коммунистический страной, который до сего дня продолжает отдавать предпочтение логике самоуничтожения, — Северная Корея.

Мы не знаем, как эволюционировал бы нацизм. Он не достиг своего зенита и был свержен на первых шагах своей экспансии. Разрушение политики при нацизме шло в ином порядке, нежели при советском коммунизме. Нацизм обратился к внешней реальности раньше, чем покончил с германским обществом. В то время как СССР предпочитал организованную подрывную работу, запланированный подрыв духа «внешнего» врага, а Красная Армия являлась лишь для того, чтобы утвердить политическую победу, нацизм немедленно прибег к войне. Война невероятно ускорила осуществление нацистских планов, но одновременно вызвала быстрое победоносное сопротивление во всем мире.

Компонент непредсказуемости, содержавшийся в нацизме, позволяет предположить, что Гитлер мог, например, пойти на компромисс и заключить мир, сохранив за собой обширную и надежную территорию. В таком случае после смерти фюрера гитлеровский строй пережил бы износ примерно по тем же направлениям, что и ленинский. Лешек Колаковский написал на эту тему фельетон — пародию на статью из «Нью-Йорк таймс» начала 80-х, в стиле, каким эта газета в то время писала о брежневском Советском Союзе. Воображаемый автор статьи приветствует смягчение политических нравов и повсеместное наличие зримых успехов национал-социализма с человеческим лицом. Конечно, пишет он, ужасы прошлого достойны сожаления, в частности жестокая судьба евреев, Но это уже принадлежит глубокому прошлому и не должно помешать нам видеть блестящие достижения, которые следует отнести на счет строя, движущегося к нормализации…

Значение внешних факторов при износе и крахе тоталитарных режимов может быть разным. В случае нацистской Германии оно было решающим: Германия была сокрушена армиями союзников. Зато «капиталистический» мир очень редко представляет опасность для коммунистического строя. Нацизм повысил легитимность коммунизма в глазах Запада. В эпоху «холодной войны» политика roll back [возвращения к прежнему т. е. к довоенным отношениям] очень быстро уступила место политике containment [сдерживания]. Этот поворот не помешал широчайшей коммунистической экспансии в Азии, Африке и даже в Америке. В конечном счете, единственной точкой земли, где коммунизм был свергнут так же, как был свергнут нацизм, т. е. массированной высадкой вооруженных сил — происходившей, правда, под хор протестов нескольких некоммунистических держав, — стал крохотный остров Гренада.

В нашем исследовании пришло время оставить исторический анализ и дать слово человеческому опыту. Чрезмерность беззакония потрясла сердце человека и пошатнула его разум: люди ощутили, что исторических прецедентов этому нет и перед ними новый, неведомый зверь. Вопль большинства великих свидетелей XX века обращен к небесам. Одни считали, что небеса пусты, другие — что к небесам можно взывать, умолять, полагаться на них. Честно говоря, когда читаешь Орвелла, Платонова, Ахматову, Мандельштама, Леви, угадываешь, что оба ответа на метафизический вызов подспудно сосуществовали или попеременно чередовались в одних и тех же душах.

Плотин определял зло как «лишение блага» Схоласты уточнили: надлежащего блага. Например, слепота — зло, потому что человеку надлежит обладать зрением. Если он, обладая острым зрением, не видит невидимое, ему не на что жаловаться: зрение дается не для того, чтобы видеть за пределами ограниченного поля. Идея состоит в том, что зло определяется через отрицание. Это чистое небытие: дыра в бытии. Мне кажется, это определение не дает достаточного представления об ужасе, который охватил людей перед тем, что принесли им коммунизм и нацизм.

Причиной этою ужаса было не столько само зло, сколько порождающая его воля к злу. Человеку свойственно стремиться к счастью, и его воля обычно обращена на то, что он считает себе благом. Нетрудно понять это: уже древнейшие философы объяснили, что по ограниченности воображения человек легко заблуждается в отношении своего блага и совершает дурные поступки, не понимая, во что они ему обойдутся. Разумеется, вор обогащается, прелюбодей наслаждается, убийца дает выход своему гневу, лжец выпутывается из неприятной ситуации, но за все это приходится платить. Мы сталкиваемся с иной категорией поступков, за которыми не следует никакое вообразимое для простого человека удовольствие, поступков, которые выглядят нечеловечески «бескорыстными» Тех, кто их совершает, как будто влечет чистое желание «преступить» Эти люди наводят страх, потому что их не понять, потому что они выглядят вышедшими за пределы обычной человечности. Нам легко понять вора, прелюбодея, убийцу, потому что в нашей душе мы находим точки совпадения с ними: нет необходимости далеко углубляться в себя, чтобы обнаружить, что мы в той или иной степени жадны, распутны, агрессивны. Но перед второй категорией поступков мы растеряны, как растерялись бы перед чудом — перед чудом наизнанку, негативным исключением из известных законов природы. Человек желает себе блага, но здесь никакое благо не представимо. Вот почему тех, кто пережил коммунизм или нацизм либо хотя бы изучал их достаточно внимательно, постоянно преследует вопрос: почему? Почему надо отвлекаться от ведения войны, тратить деньги, перегружать пути сообщения, мобилизовать людей — и все ради того, чтобы разыскать прячущуюся на чердаке еврейскую девочку и отправить ее на смерть? Почему, когда нет никакой организованной оппозиции, когда все послушно повинуются, надо проводить миллионы арестов, мобилизовать репрессивный и судейский аппарат и принуждать арестованных признаваться в невообразимых, откровенно нелепых преступлениях, а после того, как они признались, собирать народ, чтобы заставить его разыгрывать комедию возмущения и соучаствовать в смертных приговорах? Почему накануне запланированной войны надо расстреливать половину высшего комсостава?