Затем жизнь в социалистических декорациях вместо того, чтобы становиться «лучше» и «веселее», как говорил Сталин в разгар «великой чистки», становится все мрачнее, все заунывнее. Нравственная деградация, до сих пор бессознательная, проникает в сознание. Социалистический народ, который творил зло, думая, что творит добро, теперь знает, что делает. Он доносит, ворует, пресмыкается — и стыдится этого. Коммунистический строй не прячет своих преступлений, как нацизм, он объявляет о них во всеуслышание, он призывает население в соучастники. За каждым осуждением следует митинг одобрения. Обвиняемою публично проклинают его товарищи, жена, дети. Они следуют ритуалу из страха или корысти. Стахановец-энтузиаст первою времени — если таковой когда-либо существовал иначе, нежели в виде элемента декораций, — раскрывается как ленивый, раболепный, тупой homo soveticus. Женщины начинают ненавидеть мужчин, дети — родителей, чувствуя, что и сами станут такими же.

Последнюю стадию описали писатели конца советской эпохи — Ерофеев, Зиновьев. Самое распространенное чувство — отчаяние и отвращение к себе. Остается пользоваться специфическими удовольствиями, которые предоставляет этот строй: безответственностью, лодырничеством, растительным прозябанием. Люди уже не дают себе труда практиковать двоемыслие — скорее они стараются вовсе ничего не думать. Они замыкаются в себе. Слезливая сентиментальность, self-pity — способ призвать других в свидетели своей деградации, как это делают пьяницы. По-прежнему идет гоббсовская борьба всех против всех, но уже с весьма малой энергией. Зиновьев предполагал, что «homo soveticus» — продукт необратимой видовой мутации. Вероятно, он ошибся.

От педагогики лжи никуда не скрыться. Социальные рамки прежнею общества уничтожены вместе с собственностью и заменены новыми — бесчисленными школами и местами слежки: для крестьян — колхозом, китайской народной коммуной, для рабочих — «профсоюзом», для писателя и художника — «творческим союзом» Историю коммунистического строя в разных странах можно описать как неустанную погоню за всеобщим контролем, а со стороны подданных — как отчаянные поиски убежища, хотя бы своего уголка. Уголок всегда находится. Именно так некоторые семьи старой интеллигенции в России смогли сберечь свои традиции. Из одной такой семьи вышел Андрей Сахаров. В университетах были почти спокойные кафедры ассирологии или классической филологии. В порабощенных храмах можно было вдыхать чистый воздух. В конце коммунизма в Москве встречались компании молодых людей, которые, обретя нравственную и интеллектуальную жизнь, добровольно жили чем придется, не поступали на службу, не добивались никаких должностей, предельно ограничивали контакты с советской внешней средой. Так они держались до конца.

В советской империи коммунистический дух перевоспитания останавливался у лагерных ворот. У нацистов обращение и не должно было иметь места, но большевики практически просто-напросто отказались от обращения зэков в свою веру. Настолько, что, например, Солженицын мог утверждать, что, несмотря на весь свой ужас, лагерь был местом интеллектуальной свободы и духовного веяния. Азиатский коммунизм, наоборот, сделал лагерь местом, где педагогика осуществляется особенно навязчиво, пыточно. Власти регистрируют успехи заключенного. Выйти из лагеря можно или мертвым, или перевоспитанным.

В пределах, которые ставит историческая точка зрения, можно попробовать сравнительно оценить нравственное разрушение, причиненной в нашем веке нацизмом и коммунизмом.

Под нравственным разрушением я имею в виду не распущенность нравов в том смысле, в котором на это с незапамятных времен жалуются старики, глядя на нравы молодежи. Я не хочу также судить этот век в сравнении с другими. Нет никаких философских оснований считать, что человек раньше был более добродетельным или менее добродетельным. Фактом остается, что коммунизм и нацизм взялись пойти против течения и изменить нравственные правила, сознание добра и зла. По этой причине были совершены некоторые вещи, которых доныне человеческий опыт еще не знал.

Хотя интенсивность преступления была доведена нацизмом до такого уровня, с которым коммунизм, может быть, не сравнялся, следует, однако, констатировать, что коммунизм повлек более широкие и глубокие нравственные разрушения. Тому есть две причины.

Во-первых, обязанность усвоить новые нравственные правила охватывает все население, подвергающееся перевоспитанию. Свидетельские показания говорят нам, что это принудительное обращение — самая невыносимая часть коммунистического гнета и что все остальное: отсутствие политических и гражданских свобод, полицейская слежка, физические репрессии, даже страх — ничто в сравнении с этой воинствующей педагогикой, которая сводит с ума, нагому что противоречит очевидным, чувственно и разумно воспринимаемым фактам. Что в конечном счете все множество «мер» и «органов» ей подчинено. И поскольку коммунизм, в отличие от нацизма, располагал временем, педагогика пошла до конца. Ее крушение или отступление оставили в наследство травмированное человечество, и отравленные души тут труднее очистить, чем в Германии, которая после временного отчуждения пробудилась от кошмара, готовая к труду, к суду совести, к очищающему покаянию.

Во-вторых, потому что сохраняется неискоренимая путаница между общепринятой и коммунистической моралью: вторая прячется за первой, паразитирует на ней, поражает ее, как гангрена, делает из нее инструмент распространения своей заразы. Вот недавний пример: в одной из дискуссий, последовавших за появлением «Черной книги коммунизма», автор передовиц в «Юманите» заявил по телевизору, что 85 миллионов погибших ни в чем не омрачают коммунистического идеала: они представляли собой всего лишь достойный глубокою сожаления уклон. После Освенцима, продолжал он, нельзя быть нацистом, но после советских лагерей можно оставаться коммунистом. Этот человек, говоривший в полном сознании, совершенно не отдавал себе отчета в том, что вынес себе самый роковой приговор. Он не заметил, что коммунистическая идея настолько растлила принцип реальности и нравственное начало, что действительно смогла пережить 85 миллионов трупов, в то время как нацистская идея под своими трупами рухнула. Считая, что он говорит как человек великой честности, как бескомпромиссный идеалист, он произнес чудовищные слова. Коммунизм более извращен, чем нацизм, потому что он не предлагает человеку сознательно принять мораль преступника, но пользуется духом справедливости и добра, распространенным по всей земле, чтобы но всей земле распространить зло. И любой коммунистический опыт вновь начинается в невинности.

Я рассмотрел физическое уничтожение людей и разрушение их нравственной природы — природы разумных существ, способных различать добро и зло. Следует еще рассмотреть разрушение политической природы, то есть способности создавать семейные и общественные связи, обустраивать отношения правителей с подданными, формируя таким образом полис, государство.

Прежде чем захватить власть и для того чтобы ее захватить, коммунистические и нацистские партии используют все имеющиеся политические средства. Они включаются в политическую игру, но сами при этом остаются вне игры, подчиняясь собственным критериям и внутрипартийной дисциплине. К примеру, когда партия большевиков требует отдать землю крестьянам и немедленно заключить мир, это не значит, что она успокоится, когда будут удовлетворены оба эти требования. Большевикам нужно привлечь на свою сторону крестьян и солдат, чтобы начать революционный процесс. Но вот революция осуществлена — земля у крестьянина отбирается, и начинается активная подготовка к войне. Партия не видит в этом ни малейшего противоречия. Ни одно дело не завершается достижением поставленной цели, оно включено в бесконечное движение и существует только как жертва, приносимая ради другого дела, выходящего за провозглашенные ранее пределы.