– Точно, эта дева высечена кругом в Вашингтоне и даже на памятнике Вашингтону и Джеферсону, которые и создавали Вашингтон с долларом.

Петр наметанным глазом уже определил, что старик был с севера – то есть гек, приверженец традиционного суннитского ислама.

– А кто такие бекташи? – спросил парень.

– Бекташи вместо единого Бога принялись верить в троицу – Аллаха, Мухаммеда, Али, начали поклоняться Али и двенадцати шиитским имамам. А главное, бекташи не видят ничего плохого в ростовщичестве, как не видят ничего плохого в вине. Почти все пирамиды принадлежат сейчас бекташи. Что это такое, – развел с досады руками старик, – не читают намаз.

– Они и раньше здесь жили, а после того, как в 1826-м султан Махмуд II запретил этот орден у себя в Турции, они стали потихонечку перебираться в Албанию.

– Дедушка, как вас зовут? – опять оторвался парень от девушки. Сам он был с юга.

– Гейдар.

– Вы ведь, дедушка, с севера, то есть гек.

– Да, я с севера.

– Так нехорошо про своих соседей с юга, тосков и бекташей, плохо отзываться за их спиной.

– Какие бекташи и тоски! Они же чукчи, – дедушка аж заикался, – чухонцы, чуки!

Дослушав спор, парень вернулся к сексу. На людном месте. Наверное, он тоже был из бекташи. Духом.

А пока они спорили (трахались), Петр думал о Большой Женщине из-за которой, по его мнению, и разразилась финансовая буря. Кто она – Россия или Америка. Какое им должно быть дело до маленькой Албании. Почему из-за них должна страдать его маленькая Албания?

Ночью она взывала к небу. Этот крик поглотил все ее тело, он был сильным и в то же время перемешивался с пошлостью.

Утром ей пришла мысль, что ее сердце, как зеркальце, пускает зайчика. Она легла в горячую ванну, зажала грудь ладонью и стала ждать ответа.

– Кто на свете всех прекрасней?

– Я.

К вечеру все было кончено. Врач констатировал инфаркт, а офицер полиции долго не мог оторваться от белоснежной груди с пухлым розовым соском, что, как губка, впитывает взгляд, и даже позволил себе коснуться и провести по остывающему телу пальцами. То ли из-за боязни смерти, то ли из-за накопившегося за день напряжения, но его пальцы свело легкой судорогой.

Идя по ночному городу, он инстинктивно заглядывал в попадавшиеся ему зеркала и витрины. Еще полчаса назад, он, словно влюбленный мальчишка, подглядывал за нежной девушкой, широко раскинувшей бедра на дне ванны. Подглядывал с грустью, сожалел.

Когда в участке оформили труп и уже собирались передать бумаги в канцелярию, Жан попросил положить папку ему на стол.

– Родственников оповестили?

– Нет, месье, это невозможно.

– Что, нет родственников?

– По-видимому, нет.

– Хорошо, я сам займусь этим.

Все дела, связанные с глупой смертью, Жан рассматривал самолично. Как и Монтень, он считал, что вера есть нечто запечатлеваемое в нашей душе. То же самое и со смертью: чем она глупее, тем запечатлевается ярче. Потому что не бывает случайных смертей.

Полицейский по долгу службы, словно хороший актер, обязан вживаться в образ жертвы и смотреть открытыми глазами. Прямо.

Не так, как ищейки всюду суют свой нос. А просто открытыми глазами. Прямо. Это важно, как важна смерть близкого тебе человека.

Инфаркт под воздействием очевидного. Душа привыкает к простым предметам. А тут бац – оп-паньки. В любом случае инфаркт тверже, чем сердце.

Жан развязал ветхие от старости шнурки папки и стал нащупывать самый твердый лист-фотографию. Обычно это фото жертвы, но сейчас на снимке была запечатлена целая группа – школьный класс.

Кроме того, что два лица обведены синим маркером и соединены красной линией, ничего особенного. Обычные подростки. Мальчик и девочка. Она и некто с русыми прилизанными волосами.

На обратной стороне обычные цифры.

– Слушай, Пьер, на школьной фотографии ты нашел ту девушку?

– Конечно, месье.

– И что, ее лицо уже показано в новостях?

– Да, месье.

– Отлично, теперь зайди ко мне. Нужно будет сделать фотоувеличение одной безделицы. Может, она нам поможет как-нибудь.

На ярком свитере молодого человека – третий слева в верхнем углу – Жан обнаружил значок, полуприкрытый бантом девицы.

Значок против сердца…

– Месье, – после паузы сказал Пьер, – мы нашли ключик-амулет около ванны. Кажется, это ключик от сейфа, и она носила его на шее.

– Что-нибудь еще?

– Да, те цифры на обратной стороне фотографии – скорее всего телефоны или коды.

– Отлично.

Париж в июне – настоящее сумасшествие. Жан уже было достал из шкафчика свой вельветовый пиджак, дабы не спеша отправиться на блошиный рынок, где несколько рядов занимали торговцы значками, как его помощник Пьер сообщил об ограблении филиала «Банк-де-Франс».

Поставив маячок-«мигалку» на крышу черного «Рено», Жан пулей вылетел на бульвар Пале-Рояль.

Машина была раскалена, и руль обжигал руки, прежде чем кондиционер остудил его.

– Началось! Скоро будет как в Албании, – выругался Жан, отдергивая руки от раскаленной баранки. – Из-за этого финансового кризиса столько черноты повылазило.

Он только что чуть было не сшиб негра, обвешенного с ног до головы, словно амулетами, маленькими эйфелевыми башнями. Интересно, как бы смотрелся почерневший труп этого города, будь на его на гигантской груди столько эйфелевых башен?

В просторном операционном зале уже было полно полицейских, и двое из них держали под руки, как выяснилось, преступника – очень высокого, скорее, впрочем, длинного, чем высокого. К тому же голого.

Одна из служащих банка в диком возбуждении, захлебываясь, пила из стакана воду и пыталась пересказать какую-то чушь:

– Этот тип, месье, он к нам ходит круглый год. И все ку-ку. Каждую неделю ку-ку. Ку-ку, девочки, ку-ку.

Жан заглянул в глаза придурку. То же самое сделала и служащая. «Крыши у них, что ли, поехали?» – подумал Жан.

– Я же вас предупреждала… что это такое… – засеменила языком служащая, – кто так здоровается? Что за безобразие… Я же вам говорила: не кукуйте здесь!

– Так, все, хватит, – остановил ее Жан. – Сержант, задокументируйте, кто и при каких обстоятельствах задержал преступника.

– Я! – гордо заявила все та же служащая. – Месье, как только он вошел весь голый, ну и опять: ку-ку – и вдруг запрыгнул на стойку перед кассой, как петух, пролез сквозь решетку – и к сейфу…

– Объясните месье Пьеру, – попытался вежливо прервать ее Жан.

Когда сумасшедшего выводили и сажали в машину, Жан краем уха слышал, как служащая рассказывала, что она, схватив за ногу преступника, в течение тридцати семи минут удерживала его болевым приемом.

От всего услышанного Жан почувствовал боль в области печени. Дай бог, температура была тридцать семь.

– Хороша женщина? – спросил Жан у Кукушки.

– Хороша, – смутившись, ответил тот.

По глазам Жан увидел, что в башке этого парня происходит то же самое, что и в его собственной.

Да, они оба влюбились – в женщин, им уже недоступных.

– А почему голый пришел? Чтобы лица никто не запомнил?

– Чтобы произвести впечатление! – гордо дернул бровью горе-грабитель.

– Кукушка, Кукушка, сколько будешь сидеть? – спросил Жан.

Когда солнце, словно сырой желток из разбитой скорлупы дня, коснулось языка Эйфелевой башни, Жан прогуливался между пустеющими рядами филателистов и разглядывал марки с балеринами, космонавтами и женщинами времен Ренессанса.