– Да.

– Клены здесь интересные, – заметил Жан, – с каким-то рыжим оттенком. И главное, желудями пахнет.

– Да это не клены.

– Я клен от тополя с закрытыми глазами отличу.

Случайно, выходя из парка, прочел: «Сквер имени Лескова». Лес он и в Африке лес. Чего спорить-то?

А сам подумал: почему имени Лескова? Это все равно что озеро имени Озерова. А море имени Морева. Были такие комментатор и писатель. Может, сходить в исторический, а заодно и разобраться?

– Посмотрите на дом, который стоит от нас наискосок, – выкрутился я, – каков, а? С той улицы его совсем не видать из-за деревьев.

– Классный дом, – согласился Рауль.

– Каменные джунгли. – Жан был доволен.

– Хотели бы жить в каменном лесу? – заводился я, входя в роль экскурсовода.

– Я всегда мечтал жить в Испании, в Сарагосе, – признался Рауль, – или на побережье Саргассового моря.

– Вот памятная доска, – остановился Жан у обшарпанной стены дворянского особняка. – Чего молчишь?

Я многозначительно пожал плечами. Мол, знаешь у нас здесь таких памятных досок сколько? Что ж, у каждой останавливаться, что ли? Где-то вверху над этим дворянским гнездом заливались чибис и сойка.

– Здесь жил выдающийся публицист Николай Александрович Добролюбов, – прочитал Жан.

– Он что-нибудь выдающегося написал? – поинтересовался Рауль.

– Заключение на палату номер шесть, – сообщил я. Соврал, конечно.

– А Добролюбов – потому что он любил добро? – не унимался Жан. – А он его теоретически любил?

В общем, дурдом.

– Может, сходим в художественный музей? – предложил я. Сходить в литературный у меня не хватило бы духу.

– А что там?

– Там картины. Крамаров, например.

– Савелий?

– Не знаю, да нет, барышни вроде какие-то. А еще есть Петров-Водкин.

– А Петрова-Красноикоркина там нет?

– Все с вами ясно. В художественный не пойдем.

Подходя к месту назначения, никак не мог сообразить, какой же музей самый подходящий. У нас все музеи выстроились в ряд. Все, как на подбор, в особняках девятнадцатого века. Среди них только один разводящий: местный небоскреб в девятнадцать этажей – Музей современного искусства. Раньше на фуражке этого дома красовалось «МИРУ МИР», теперь «МИРУ САМСУНГ». Одно хорошо – на холмах дышится полной грудью.

Купили билеты по пять рублей. Сразу у дверей первой залы столкнулись с целой армией бюстов Ленина. Настоящая Ленармия. Стоят в ряд на полках, словно сделанные для того, чтобы у революций были воины для борьбы на том свете за светлое будущее. Глиняные и бронзовые истуканы, рабы революции, слуги революции. Только вот почему их не закопали, как в Китае или Вавилонии?

Есть такие эффектные большие женщины – колени белые, как лысины. Груди – как бюсты вождей. Одну такую он встретил в трамвае. Не женщина, а Кинг-Конг. Захотелось прикоснуться. Прикоснулся, но предложить переспать не решился. Испугался за малый пенис. Вдруг раздавит своим авторитетом? А еще она может оказаться мамой товарища по партии в пинг-понг. В малый теннис.

В музей вошли, будто в ассирийский храм или дворец, у дверей которого стоят львы с человеческими головами – статуи Сталина и Ленина на пьедестале. Стоят, охраняют, бородатые, глазастые, кепкастые. А в центре той же залы возвышается свергнутый с площади Дзержинский. Но даже без пьедестала Железный Феликс громаден.

– Вот это да! – Изумленный Жан не выдержал, обнял Дзержинского за ногу. Еле обхватил.

– Что это? – спросил он у нас, подняв глаза вверх.

– Яйца, бля! – промузицировал Рауль.

– Да я не про это! – Жан ударил лбом Дзержинского в пах. – Хотя какие это яйца – это арбузы!

– Что, действительно отлили? – не поверил Рауль.

– Кто это, Ленар? – обратился ко мне Жан. – Скажи, иначе умру.

– Это твой коллега, полицейский революционного времени.

– Вот это да! – Жан вел себя так, будто влюбился. Может быть, он и на самом деле голубой. Знаем мы этих французов.

– Если бы ты остался служить в полиции, мог бы вырасти до таких размеров.

– Не надо. – Жан бросил Дзержинского, мол, не нужен мне такой член, значит, не голубой.

– Смотрите, – позвал нас Рауль.

Стены всей комнаты были увешаны фотографиями настоящего зиккурата из сена. Уложенный вавилонской башней стог. Настоящее сено, закрученное в спираль.

– О, зиккурат, – вскинул руки Жан, – лестница к богам!

Зиккурат в лучах солнца, припорошенный снегом. Сверху, сбоку. На закате, на восходе. Вблизи, издали. На фоне мирно ползущей реки и опушки леса, с двумя жеребятами и крестьянами. Крестьяне с вилами с косами. Бабы с детьми. Что это, потемкинская деревня или солнцепоклонники?

– Красиво, – сказал Рауль.

– Когда человек восходит (на луг, на берег, на зиккурат), а солнце заходит, всегда красиво.

Дальше еще больше. В третьем, последнем, зале во всю левую стену висел огромный портрет Сталина. А правая стена была увешана фотографиями с лицами людей той эпохи. Мужчины, женщины, дети. Лица разные и одновременно очень похожие, словно выточенные из камня ассирийским художником.

– Я, Тиглатпаласар III, – говорит взгляд Сталина, – царь множеств и, в частности, твой царь, переместил семьдесят три тысячи народу сюда и семьдесят три тысячи народу туда. Многих из них ослепил, чтобы они не смогли найти дорогу назад и рисовать.

Но лучше бы он ослепил художников, картины которых были выставлены напротив фото. Концептуальные, абстрактные, с преобладанием красного и абрикосового цветов. Словно поле боя после грандиозного побоища. Абракадабра из крови и мяса с резкими линиями костей.

– Я, Тиглатпаласар III, разгромил Арпадскую коалицию, которую поддерживало Урарту, взял дань от восемнадцати царей, пригнал в рабство двадцать тысяч миллионов мужчин, детей и женщин и столько же неприятелей посадил на кол.

– Что, все? – удивился Жан. – Всего три зала?

– Я бы этой выставке поставил кол, – заметил Рауль.

– У нас еще есть специальная концептуальная композиция с другого конца здания. Вы сможете пройти на нее по этим же билетам.

Но с другого конца здания под музей было отведено всего две комнаты. В первой на большом экране беспрерывно крутили прогулки молодоженов на Воробьевых горах. С плясками и песнями. С выходками и флиртом.

– В состоянии аффекта люди раскрепощаются, – сказал кто-то слева от нас.

А я вспомнил, как мы гуляли в день свадьбы на наших холмах. Как моя бывшая любовь крутилась в лучах солнца и перед камерой. И до сих пор непонятно, что ее больше подталкивало: камеры или лучи солнца?

А потом наступили будни. Спустя полгода меня уволили с работы. Кризис. Да и в транснациональной корпорации, в которой я трудился, полагалось через определенное время обновлять кадры, но нам-то об этом никто не сказал. Что это за технология такая, направленная на разрушение семьи, чуть не сказал – страны?

– Пойдем, – позвал меня Жан, – посмотрим, кто там лает.

В соседней комнатушке лаяли друг на друга поставленные на стулья в два ряда телевизоры. Лаяли и скулили в буквальном смысле, так как на экранах были собаки разных пород. Впрочем, некоторые из собак напомнили мне известных телеведущих. А над ними, над телевизорами-собаками, на противоположной от входа стене висела огромная картина с огромным голубым котом, под которой было написано: «ХРАНИТЕЛЬ СОБАЧЬИХ ТАЙН».

– Красотища, – сказал Жан, когда вышли наружу, на свежий воздух, на холмы.

Рауль вдыхал полной грудью, словно собирался промузицировать симфонию Гершвина.