– Что значит «неправильно»? Все как есть пишу. Вымрем, как динозавры, ничего и не останется. А тут – шанс. Допишу, проберусь на крышу какого-нибудь небоскреба, там ориентиры оставлю…

– Так это… Для кого ориентиры? Я слышал, господа офицеры между собой общались. Майор с полковником. Говорили – после нас тараканы править начнут. Эта самая у них – выживаемость… Хорошая очень.

Да, блин. Выживаемость у тараканов действительно получше нашей. В какой подвал не сунешься – везде они. Собаки, кошки, птицы в небе – все передохли, и о дельфинах в последнее время я не слыхал. Какие дельфины? Какие крабы с омарами и киты с осьминогами? Ничего не осталось. Двести мегатонн над стыками материковых плит. Цель подводная. Глубина – от одного до семи километров… Все дно теперь – сплошной вулкан, сам видел, как кипела вода у побережья, когда клали вестпойнтских монстров. Тех, что с учебного плавания возвращались.

А тараканы – да. Живучие, твари!

– И все же, почему неправильно? Тут как повезет. Пусть хоть тараканы, вдруг поумнеют и расшифруют когда-нибудь?

– Нет. Все равно неправильно. Не так писать надо…

– А как? – спросил я, а самого ну такое зло взяло, что еще бы секунда – плюнул бы на его лычки капральские и двинул по роже. Дело обычное.

Но не пришлось. Другое, оказывается, имел в виду капрал Тодд.

– Ты все пиши, не только плохое… Про людей. Про закаты. Про то, что были мы не всегда такие, и вообще…

Вот оно как! Не срамить меня собирался капрал, а учить уму-разуму. Переобщался, видать, с капелланом. Злость моя, правда, улетучилась.

– Тьфу ты. Я же не книгу пишу, а просто… О том, что вокруг творится. Вернее, заканчивает твориться. Дотваривается. Вот так – от человека до тварей. Сам говорил – тараканья цивилизация после нас образуется. И вообще – мои записи, что хочу, то и пишу. А подглядывать из-за спины и вовсе не дело. Понял?

Капрал потоптался немного, хотел, видно, еще сказать, но только махнул рукой и отвалил в сторону. Не знал я, что он на такие размышления способен. Надо же – «не так пишу»! Кому какое дело до людей и закатов? Да и были ли они – те закаты? Лично я уже сомневаться начал. А люди… Люди теперь все одинаковые. Глаза воспаленные, кожа шелушится, и губы потрескались.

С раздражением я захлопнул блокнот. Допишу в другой раз, когда рядом никто слоняться не будет…

Это была перспективная тактика, о которой соперник и не подозревал.

С обоих краев Северных Анд через Новое плато на восток Евразии ринулось триста восемьдесят тяжелых танков, из которых сто девятнадцать были Мавзолеями.

Что, нашли знакомое слово? Ерунда! Мавзолей – это обычный танк. Если не считать того, что в момент Обоюдной Атаки он находился вместе с экипажем где-нибудь на открытой местности.

Толстая броня сохранила жизнь мехводам, башнерам и заряжающим. Хотя вряд ли теперь это можно было назвать жизнью, а членов экипажа – людьми… Танкисты, словно устрицы, навечно спекались с металлом различными частями тела. Крышки люков Мавзолеев, как правило, захлопнуло горячим ветром ударной волны. И заварило атомной сваркой. Навсегда.

Мавзолей несокрушим в бою. Его можно остановить ценой пяти-шести, а то и десяти танков, которым не довелось увидеть всходы ядерных тюльпанов в день Обоюдной Атаки.

Одно плохо: наши атакующие силы тоже были встречены ста пятьюдесятью Мавзолеями соперника. Сплошь «Т-90», «Меркавами» и «Леклерками», обороняющими этот участок. Знатная была битва. Жаль, что мы, то есть пехота, доползли до Евразии спустя месяц после ее окончания.

Монолитная стальная гора находилась на том самом месте, где когда-то встретились две бронированные лавины.

Коротко шваркнул санитарный миномет, и металлическое кладбище полыхнуло гигантским костром, уничтожая скопившиеся газы разложения. Тотчас же во все стороны метнулись толпы разной нечисти – тараканы-переростки с восьмимиллиметровыми панцирями, крысы с жароупорным мехом и дюймовыми клыками, еще какие-то жабы, плюющиеся кислотой. В общем, пока что мелюзга. Наша бригада потеряла всего двести сорок человек или около того, пока весело, под пьяный перегар и пассажи Стива Рэя, несущиеся из сверхмощных динамиков полковой радиослужбы, истребляла назойливых тварей.

Перстень на этот раз был у нас. И мы чуяли сизыми губами вкус победы.

Защита соперника ожидала нас в районе Тянь-Шаня не больше, чем некогда все человечество ожидало Обоюдной Атаки.

Раньше мы угрюмо перли вместе с ударной группой на броне Мавзолеев, рассредоточиваясь непосредственно перед боем. И тут уж, конечно, доставалось нам. Да так, что только клочья летели.

Вглядываясь в узкие триплексы, мы пытались понять – кто или, вернее, что сидит за рычагами обреченной машины.

– У него пять рук. По десять пальцев на каждой!

– Нет, он имеет огромный клюв!

Так мы развлекались, угадывая – что же замуровано в брюхе танка, везущего наше отделение?

Потом из решетки кожуха дизеля появлялось какое-нибудь мерзкое щупальце, и капрал справедливо заявлял, что пари никто не выиграл. А потому колба со спиртом уходит танкистам. Щупальце хватало выпивку, а вместе с ней еще и пальцы неосторожного солдата, протянувшего колбу.

– Мои новые перчатки! – истошно вопил он, не обращая внимания на стекающую из свежего обрубка густую, как желе, кровь…

Все хохотали. Внутри раздавалось чавканье незримого рта и хрупкий звон лопнувшего стекла.

А затем нас встречали оборонявшиеся железные полки, как я уже объяснял. Пехота начинала лупить пехоту, Мавзолеи надвигались друг на друга, обрастая чешуей из раздавленных человеческих тел.

Заканчивалось все залпом санитарного миномета, после чего в ход шли полузащитники, – связисты, пограничники, топографы, ненужные теперь метеорологи и прочие, прочие, прочие…

Ну а там – как кому повезет.

Теперь же было по-другому. Вместо привычного, толком и воевать не умеющего сброда на артиллерию соперника ринулась вся наша боеспособная рать. А стрелять из полусотни пушек по рассредоточенным тысячам атакующих, даже если и картечью – все равно что отбиваться самодельным факелом от мириад кровососущих пчел, атакующих на инфракрасное излучение… Да-да, есть уже и такие – прилетели со стороны затонувшей Австралии. Но все равно, для пехоты страшнее установок залпового огня ничего нет. Те бы нас крыли квадратами почем зря. Счастье, что их запретили использовать в Игрищах.

Я уже точно не помню, как перстень оказался у меня. Помню только гулкий разрыв снаряда за спиной. Падение плашмя в вонючую лужу, кишащую пиявками, и окровавленную половину туловища в грязном офицерском кителе, рухнувшую сверху.

Все еще вздрагивающая рука мертвеца сжимала платиновый смысл нашего существования. Перстень гросс-адмирала Клейнбаума.

Первой мыслью было отползти в сторону и предоставить сомнительную честь нести Перстень кому-нибудь другому. Но потом, увидев шестерых солдат соперника, бегущих к свежей воронке, я понял, что их шлем-прицелы обнаружили Перстень. А кому хочется остаться в проигрыше?

Штурмовая винтовка задергалась в руке, магазин стремительно пустел до тех пор, пока атакующие не отступили, оставив лежать двоих, продырявленными, в лужах… Вездесущие пиявки принялись рвать их в клочья.

– Йоу! – непроизвольно вырвалось у меня, когда очищенный от комков бурой глины Перстень заблестел на пальце.

Затем оставалось лишь бежать вперед, зная, что слева и справа парни из нашей бригады готовят для меня коридор. Для меня! Для Того-Кто-Несет-Перстень! В наушниках что-то радостно орали пехотинцы из моего подразделения. Еще бы! Такая удача сулила им по лишней банке консервированных ананасов в день.

Где-то в восьмидесяти милях – дальномер моего шлема не очень точен – один из наших, по всему видать новичок, позарившись на новенький «АКСУ», принялся перерубать цепь, соединяющую погибшего бойца с оружием. Цепь, конечно же, не поддавалась, и тогда мародер принялся резать штык-ножом окоченевшую кисть…