Ленка засветилась, засмеялась, представив, как он маринует вечерами грибы в цветастом переднике. Юрка готов был ее убить:

— Мне че, уже пора — построить дом, посадить дерево, вырастить сына и выйти на пенсию?!

— Знаешь, — обрадовалась Ленка, уловив что-то похожее на собственные размышления, — я тоже думала, что это глупый идеал — посадить дерево, построить дом, вырастить сына. Посадить одно дерево. И загубить сто, чтоб построить дом. Дом для кого? Для себя, для своих детей. Вырастить сына — так ведь все животные стремятся оставить после себя потомство, а человек ведь — не животное. Ему не только потомство важно оставить. Сына это само собой, но человек рождается еще для чего-то, для чего-то большего, чем дом, дерево…

— Отстань ты со своими проповедями! Хочешь тут сидеть — сиди, а я пошел. Чао. Буэнос диас! — Юрка шумно вышел и громко хлопнул воротиной.

Ленка осталась сидеть. Ее самоё увлекли собственные слова о том, что вырастить сына и построить дом — не самое главное в жизни.

— Человек рождается, чтобы всех любить, — вслух продолжила она, — но как это “всех любить”? Да и любить можно по-разному. Вот я Юрку люблю. А что я ему хорошего сделала? — Ленка вдруг поняла, что ничего хорошего она для него не сделала, а просто бегала следом, ожидая хорошего от него. — Юрка! — закричала Ленка и опрометью кинулась следом за ним, сама еще не зная зачем.

И столкнулась с ним сразу за воротами. Юрка никуда не ушел.

— Че ты орешь?

— Давай я для тебя что-то хорошее сделаю?!

Юрка молча схватился за голову.

Умер Ленкин двоюродный дедушка, деда Саша. Умер незаметно, как и жил незаметно. Нашла его тетка Шура, когда молоко принесла — он у нее молоко брал. Постучала — открыто. Вошла — лежит себе на полатях. Ровный такой, торжественный. Совсем не страшный.

Умер, и все спохватились, что человек-то он, оказывается, хороший был. Пил опять же в меру. За одно это мужика уже в рай брать можно. А он еще и худого не делал, работал в совхозе механиком, “Жигули” чинил местным и дачникам за спасибо.

Прославился, вычитав в старом журнале, что для увеличения урожая картошки надо в землю на поле пружины специального размера определенным способом закопать. Они будто с магнитным полем земли взаимодействовать будут и урожай повышать. Уверовал в это, тихо-мирно намастерил себе этих пружин в гаражах в Юккогубе. И по весне, перед посадкой, обошел с ними, как крестным ходом, поле три раза, помолился да и закопал их в землю, как на бумаге написано. Вся деревня смеялась. А осенью плакала горючими слезами. Шутка ли — посадил, как все, а выкопал в два раза больше картошки. Продал Генке с золотыми зубами излишки, новый телевизор купил.

Деда Саша тогда сам растерялся. Ходил по деревне и всем предлагал сделать таких пружин и объяснить, как закопать. Все только отмахивались, кричали: что, у нас не все дома, что ли, — пружины в землю закапывать! Но завидовать продолжали. Такие

люди — что с ними поделаешь?

А теперь всем стыдно стало. Жена его бывшая, но не разведенная с ним, приехала всплакнуть да дом осмотреть — наследство. Брат из Челмуж, еще какие-то родственники. Не старый мужик-то еще был деда Саша — лет пятьдесят ему и было-то. А фельдшера сказали: инфаркт. Вот оно как бывает.

Хоронили в пятницу. Вся деревня собралась. Генка с золотыми зубами, который вроде как другом ему был, речь сказал. А вообще, разучились хоронить теперь. Никто обряда не помнит, что говорить не знает. Все толпятся, толпятся, только друг другу мешают. Мертвому, конечно, уже все равно, но все-таки. Землю пошвыряли по очереди, помялись и закапывать стали.

Неожиданно заревел магнитофон дачников. Не Иволгиных, а тех, что рядом коттедж отгрохали: не дом — дворец. По куйтежским понятиям. Так вот, люди человека в иной мир провожают, последние почести отдают, бабы ревут, а у них через три сосны магнитофон орет какую-то похабщину. Деревенские все креститься стали. Вот она жизнь, куда катится. Куда?

К бабе Лене подскочила с утра уже “хорошая” Лариска, которой на песни было наплевать:

— Лена, хотела я к родителям своим заодно сунуться, а могилки найти не могу, сходи со мной — может, найдем?

— Уж будто не знаешь, Лариса, — оглядываясь, прошептала баба Лена, — все мертвые собрались новенького принимать, не до живых им сейчас. Завтра к своим сходишь. А сейчас шла бы домой — срам так на кладбище ходить.

Но Лариска отмахнулась и пошустрила куда-то дальше. Баба Лена только вздохнула тяжело. Невдалеке тоже “хорошая” Манька потирала руки — на поминках можно будет “догнаться”.

Баба Лена с Ленкой тоже потихоньку пошли до дому. С утра было солнышко, а теперь быстро набежали тучки, и снова собирался дождь. Пробовал силу, накрапывал, пугал.

— Гадала я на Лариску, — сказала баба Лена, — чтой-то у нее столько событий. Удар. Перемена жизни. И не пойму, худо это или хорошо. Помоги ей господь.

Ленка не знала, что ответить, но тут между ней и бабушкой встряла Любка.

— Добрый день, баба Лена! Как ваше здоровье? Мы тут с Ленкой отойдем, пройдемся по полям, — и утащила Ленку за собой.

Они пошли вперед, вышли с дороги на межу в гороховое поле.

— Мне Вася письмо написал. В стихах! — Любка достала из кармана тетрадный листочек и дала Ленке прочитать, — вот.

На листочке было написано:

— Все фару-рару. По почте прислал, — похвасталась Любка, — вот тетя Шура ругалась-то! Совсем, говорит, ополоумели — в одной деревне, а переписываются, бумагу тратят! Знаешь, я поняла, я его люблю, — Любка остановилась, — я его правда люблю. Я даже замуж за него хочу. А что? Жить будем у меня. У меня ведь квартира в “Голливуде”, а у него мамке как раз не до него. Раз у них все с Вазгеном наладилось.

— Как это — замуж? — Ленка почему-то не ожидала от Любки такого, — что ты с ним делать-то будешь?

— Да что с мужем делают? — у Любки даже лицо стало какое-то другое, простое, доброе, женское. — Щами кормить буду. И кашей. Придет вечером домой, я его посажу напротив, щей ему налью и буду смотреть, как он ест.

“Да-да, ты молодец”, — пробормотала Ленка и пошла, быстро-быстро пошла прямо в горох. Любка ее догнала:

— Ленка, да что с тобой? А у тебя-то как с Юркой?

И Ленка заплакала, в первый раз по-настоящему разревелась, села в горох, мокрый от капель. Любка обняла ее, и Ленка уткнулась ей в ноги, продолжая реветь.

— Я ведь такая глупая, такая никчемная, Любка, — причитала Ленка, — я же только бегаю за ним, а что хочу — не знаю. Знаю, конечно, но не могу же я ему так прямо сказать: давай поженимся. А что еще сказать — не знаю. И сделать для него ничего хорошего не могу. Что я могу сделать? Кота разве дохлого прийти и закопать?…

— Какого дохлого кота? — испугалась Любка, — не надо ему под дверью кота закапывать!

— Не под дверью, — пыталась объяснить Ленка, — ему собаки кота принесли. Дохлого… Он воняет…

Говорят, дождик — это слезы всех влюбленных, всех влюбленных на свете, которых не любят, обижают, не замечают… Влюбленные плачут, и слезы поднимаются к небу. Они такие легкие и такие чистые, что поднимаются к небу. Копятся там, копятся, и проливаются дождем, чтобы люди помнили о том, что влюбленных нельзя обижать. Они такие беззащитные…

— Люба, а умирать — страшно?

— Бог с тобой, я же не умирала.

— Но ты же хотела. Ты же дошла до черты, не знаю, ну когда жизнь не мила… Страшно это?

— Я не хотела на самом деле, — призналась Любка, отвернувшись. — Я не знаю, чего хотела. Так это все дурость, — Любка сорвала стручок. — Горох-то переспел, — и посмотрела на Ленку. — Страшно.