В деревне ведь до сих пор в отношении земли был полный коммунизм. После того как перестали держать овец, отпала надобность в заборах. Прогнившие, истлевшие от времени они развалились, как будто почуяв свою ненужность, с горя. “Заборы пали, да здравствует всеобщая солидарность трудящихся!” — как тогда выразился Ломчик. И все потихоньку стали забывать, где чье. Кто с каждым годом картошки стал сажать все больше и больше: благо, Генка с золотыми зубами охотно скупал излишки. Кто — там куст смородины прикопал, здесь — морковки посадил. Вдоль речки землю захапали, в сторону полей — до самых оврагов. Какие там положенные пятнадцать соток! Город землемеров посылать не спешил: да берите вы пока эту землю, сколько хотите, — все равно ведь, как сосчитаем, не сможете выкупить, налоги платить. Совхозу было наплевать.

Так вот, вырубили алкоголики ольху на острове, и от Ленкиного дома на Манькин — вид открылся во всей красе. И слышимость была — как из хороших динамиков. Сядут Лариска с Манькой на крылечко и затянут: “Ты скажи, ты скажи, че те надо, че те надо…” Ладно бы пели что-нибудь родное, заонежское, так нет же, выводят этот пошлый попсовый хит. Компания их, как правило, к этому времени разрасталась. Добавлялись бывший конюх дядя Толя, отец Юрки, скотник Иваныч, Манькин племянник Сашка из Юккогубы, который, как у тетки запой, быстренько появлялся в гости, Федька-чеченец — его кореш, еще кто-то. А когда совсем зальют глаза и все слова позабудут, переходили на любимую Манькину песню. “Упала лопата” называется. Хороша эта песня тем, что в ней всего два слова “упала” и “лопата”. Тянуть можно бесконечно и на любой мотив. Хочешь — можно весело спеть, в духе марша, чтобы все в груди и не только поднялось, но и стояло стоймя, от захлестнувшего чувства. (Впрочем, тогда пели “лопата стоит!”.) Или, наоборот, всю тоску накопившуюся излить. Песня грустная, лопата-то упала… Упала и пропала.

Иногда с ними пил и Генка с золотыми зубами. У него, богатого, тоже, видимо, была своя “лопата”… Да у всех у нас она есть, чего уж там.

Генка тогда обнимал дядю Толю и пытался нашарить в нем чистое, доброе, вечное:

— У тебя же образование есть, Толян, сельскохозяйственный техникум! Что же ты, а? А может, пай в совхозе, фермером пойдешь, а мы еще все к тебе наниматься придем? Земля-то ведь прокормит…

А Толька плакал, наливал и пил:

— Не умею я, чтобы сам. Вот укажут, куды пойти, что сделать, трезвый — сделаю, а сам… А может, еще вернется социализм, а?

— Не вернется. Споем?

Вот и сейчас Ленке, только что пришедшей с фермы, ясно были слышны нестройные голоса, тянувшие каждый о своем, но все вместе — об одном и том же.

— Ироды, — сказала баба Лена, подавая на стол, но сказала это с такой жалостью, — что с ними делать? И Лариска-то наша туда же. Вот как с людьми бывает, Леночка. Ты ешь, ешь, папанька с маманькой сегодня совсем поздно будут. Что-то ты о женихе своем ничего не рассказываешь?

— Да какой жених, — Ленка опустила глаза в тарелку и покраснела, — скажешь тоже, бабушка! — и не выдержала: — бабушка, мне кажется, он меня тоже любит! Вот правда, любит.

— Любит, любит, Леночка, любит…

— А еще мне Аркаша Сидорчук — ну, знаешь? — что-то особенно сказать хотел, помощи попросить. До меня сразу-то не дошло: я сама собой была занята и ничего вокруг не видела. Представляешь, мне человек свою боль хотел рассказать, помощи просил, а я не услышала! А потом пришла к нему, а он… — и она рассказала, как ходила к Аркаше.

— Слабый человек — ваш Аркаша. А на войну бежать по своей воле — это дурь. Он думает, война — это романтика, это красиво, а увидит правду — испугается, предаст тех, кто там по необходимости, по долгу.

— Да, да, люди все хорошие, — горячо согласилась Ленка, — только слабые некоторые. Как Аркаша. Так ведь и надо ему скорее помочь! — и уже готова была бежать. — Разобраться…

— Помогать надо сильным, Леночка. Вот Юрка твой — сильный. Ему и надо помогать. Сильным ведь — тяжельше всего. А защищаться, Леночка, можно только любовью. Не оружием, не нападением, не ударами, а любовью. Только любовью. Он тебя обижает — а ты не обижайся, а только еще больше его люби. Но если уж

любишь — иди до конца, не отступай. И Аркашу люби, чтобы он тебе ни сказал.

Воспоминания о Юрке разбередили Ленкину душу, и после ужина она отправилась пройтись.

Со второго Спаса, Преображения, хорошая погода закончилась, и уже какой день было пасмурно. Еще не холодно, но уже явно чувствовалось, что короткое северное лето прошло и наступает осень.

Тучи висели серые и сырые, но дождика не было. Ленка кругом, кругом, в обход домов полями, сама того не заметив, дошла до конюшни. Как звали ее туда. Издалека уже было видно, что там кто-то есть. Ленкино сердце испуганно забилось, и она радостно бросилась к воротам. На конюшне был Юрка.

Сидя на корточках у конских ног, он медленными задумчивыми движениями мазал Мусте мокрецы цинковой мазью. Тусклая лампочка, покачиваясь от ветра, освещала конюшню зыбким светом. Тени от лошадей были пугающе неправдоподобные.

— Привет, — Ленка бочком втиснулась в приоткрытую створку ворот, — что делаешь?

— А, привет, — Юрка едва поднял голову, — что-то ноги у Мусты совсем худые стали… Все болячки…

— Хочешь, я помогу?

— Я уже все сделал, — и продолжал мазать.

— Как дела? — Ленка не знала, о чем говорить. Ей хотелось сесть на прошлогоднее сено и смотреть на Юрку, смотреть.

— Хорошо.

— Как рыбалка?

— Клюет.

Замолчали. Потом Юрка сказал:

— Шла бы ты домой, а то, небось, дождик будет.

— Я не боюсь дождика, — Ленка испугалась, что он ее выгоняет, и придвинулась ближе, — мне так хорошо отчего-то сидеть здесь, смотреть на тебя, — хорошо говорить у нее получалось только о своих ощущениях.

— Нашла на кого смотреть. Я тебе че — телевизор? Че тебе надо-то от меня?

— Как — чего? — удивилась Ленка, — я ведь теперь — твоя.

— Насмотрелась сериалов! Насмотрятся они, выучат, а потом несут чушь, как по писаному! — Юрка забросил палочку, которой выковыривал мазь из банки, закрыл банку и встал, оперся на перегородку стойла, — ну, давай, давай, я послушаю.

Ленка растерялась, все слова вылетели у нее из головы. Глупо уставившись на него, она сидела, открывала и закрывала рот, как плотвичка.

— Я тебя люблю, — наконец, сказала она.

— И че дальше?

— Ты меня тоже любишь.

— Зашибись. Это уже интереснее. С чего это ты решила? — Юрка демонстративно переменил позу, изобразил крайнюю степень внимания.

— Ты же со мной… спал, — Ленка удивленно развела руками и прямо, честно смотрела ему в глаза.

Юрка смутился. Вылез из стойла, ударив Мусту под живот, чтобы приняла в сторону.

— Ты че, дура? Я тебя не заставлял это делать, не уговаривал — сама пошла. Что хотела — получила. Хватит теперь на конюшню ходить. Или че? Я на тебе теперь жениться должен? Так времена давно изменились. Нечего тут бедную Лизу изображать! Все! Свободная любовь! Кайф! — на самом деле он не знал, что сказать.

— Разве что-то изменилось? — удивилась Ленка. — Ведь как было, так и есть… ну, как положено между мужчиной и женщиной, так оно и осталось до сих пор… и будет всегда. Если мужчина…

— Иди ты! Не собираюсь я ни на ком жениться. Ни на тебе, ни на ком-то еще. Мне двадцать лет. Я еще погулять хочу, что-то в жизни увидеть. Я, может быть, еще поступать в город поеду!

— А я тебе чем помешаю? Хочешь — гуляй, хочешь — едь поступай. Я за тебя порадуюсь, помогу собраться в город.

— Чему ты порадуешься?! Что за дурацкая фраза “я за тебя порадуюсь”. Не надо за меня радоваться. Я сам за себя хорошо порадуюсь. Может, я и не поеду никуда и радоваться не буду! И без тебя как-нибудь, — Юрка искал, чтобы еще такое убийственное сказать, — проживу! Клево!

— Разве ты не хочешь, чтобы тебя кто-то утешил?

— Я че — убогий, чтобы меня утешать?! Я все могу! Я сам все знаю! Я даже пить брошу, чтобы не сгнить заживо, как папаня! Совсем брошу! Мы с Ломчиком вместе бросим! Я… я грибы мариновать сам научился!