Евгения Доброва Чай Грохольский переулок На брандмауэр соседнего дома нацепили рекламу колготок. Наши со счетом ноль — два проиграли княжеству Лихтенштейн. Дожили, мама. Я вышла из дома под вечер — была суббота — обедать с русским поэтом Петровым, влюбленным в еврейскую даму Шейн. Я вышла из дома и шла по Грохольскому переулку, любезно расчищенному таджиками, которым платят американцы. Кохиноры сосулек точило опасно и гулко огромное лезвие в небе, оскверненном «Люфтганзой». И мне улыбалась, а может, кривилась, домовая арка. Таджики бросали лопатами снег под огромные древние ели. Их держат янки, купившие несколько га у дирекции старого парка, основанного Петром в аптекарских целях. Файв-оклок в ресторане у парка — это заведено годами, — в час, когда солнце сажает на кол флагшток префектуры. Ростбиф — дрянь, но традиции требуют дани серебром, пушниной, пенькой, а лучше, кхе-кхе, натурой. Парк оцеплен с утра. Именитые гости в восторге от новых оранжерей. Это пальмы графьев Разумовских, на этой скамейке сиживал Пушкин. Эту пайн-три — внимание, плиз! — посадил сюда Питер де Грейт. Тойлет слева. Вон там, на углу, продают безделушки. Каппучино? американо? Спасибо, не надо. Мясо — дрянь, но нельзя нарушить традиций. Показалась в просвете аллеи делегация нью-Фердинанда, а за старой петровской сосной притаился убийца. 2005 Хорошие манеры — Умоляю, оставьте мальчишке хоть сотню на чай! Суд присяжных небесный, увидите, это зачтет. Мельхиоровой вилкой у времени выколот час. Пианино раскрыто, осклаблено, ждет. Выметает уборщик с террасы опавшие листья лип. — Мог бы жить только с вами, я знаю вас столько лет. Саша-даша-наташа — химеры; но вы… я, кажется, влип… — Не могу запретить вам мечтать. Подайте, пожалуйста, хлеб. Злая?! Терплю десять лет вторжение в личную жизнь, куда вас, простите, вообще-то никто не звал. Вот и ваше рагу. Подгорело? — решается парой клизм. Заодно вымывают купаж восхищений, обид и похвал. На саксонском фарфоре приносят яблочный пай. Мы есть центр, магнит, добыча внимательных слуг. — Тридцать мало, оставьте хоть сотню на чай! — Сразу видно, что вы не работаете, мой друг. 2005
Трое Он снимет трубку после первого же звонка. Через полчаса? Последний вагон. Ладно, пока. Проходите… А вот женских тапок — здесь нет. Но ничего, уже топят, это не страшно… — он будет носиться по кухне и варить им сосиски и кашу: ужин, перетекающий в завтрак, и завтрак — в обед. Если в той кухне закрыть глаза — будто летаешь среди запахов пряностей… — Извините, не ждал; сейчас здесь не очень с едой… Я все вымою сам! — а она ему: — Ну, как знаешь… — Но холодные пальцы уже встретятся в раковине под бегущей горячей водой. — Жуйте! — придвинет тарелки. — А можно я кашу не буду? — И она отвернет капризный веснушчатый нос. Нос и ресницы… Где он нашел это чудо? На Красной площади или в смешной стране Оз? Гости уже удалились в соседнюю дверь на ночевье. А он — не заснув в эту ночь и на пару минут — будет думать о том, как сейчас там займутся любовью, а потом, чтоб его не будить, тихо-тихо под утро уйдут… 1996 «Мы не поймем друг друга никогда…» Мы не поймем друг друга никогда. Мы будем жить, как два китайских мудреца. Один другому говорит: — Смотри! Как радуются рыбки, как резвятся! На что второй в ответ: — Скажи, в чем радость рыб? 1997 «Были у меня разные друзья и подруги…» Были у меня разные друзья и подруги, они думали, что я — главная встреча в их жизни, но десять тысяч однажд, просыпаясь, я знала внезапно: это — всё… и они становились чужими: эта — всё… этот — всё… эти — чужаки… И надо скорей уезжать. 1998 Склиф Занесло под крыло исполинской плиты, поставленной на попа́, институт скорой помощи, Склиф, стиль советский экспрессионизм — архитектор района отметился, выдал медвежье па, отдавив Аргунову с Назаровым ноги до самых яиц. В воздухе носятся души, орут, верещат, сквозь пальцы струятся. Сначала я думала, пыль, — но нет, оказалось, не пыль. Теософ Склифософ варит варево реинкарнаций: кому руку подаст, кому — венчик, кому — костыль. Варит-варит, мешает, попробует, отхлебнет… Воздух густ, населен, как улица в праздничный день. А не страшно вот этим дышать? Отчаянный коловорот не тревожит? Да нет: отмахнешься — и схлынет виденье. |
