Я возвращаюсь в Париж перед самым Рождеством. Меня оглушает толпа, мечущаяся по празднично освещенным ночным улицам. Я думаю о Жанне. Мне очень хочется ее увидеть, но я боюсь, толкнув ее дверь, услышать смех и застать на своем месте незнакомца, уплетающего яблочный пирог.

Мама вернулась из Веркора задолго до меня. Она сумела дать мне понять, что теперь хочет остаться одна в квартире над «Тремя львами» — чтобы жить своей жизнью, как она говорит. Тем лучше. Мне так нетрудно переехать. К тому же дядя, похоже, на меня страшно зол, я в его глазах отныне выгляжу подонком. Я участвовал в беспорядках!

Я напал на след Максима. Он более или менее ушел в подполье и мечтает о насильственных действиях. Мне хотелось бы рассказать ему о Филиберте Доддсе, но мои пластические приключения далеки от его сегодняшних навязчивых идей. Как-то вечером он ведет меня в мерзкую комнату, достает из ящика блестящий пистолет и гордо протягивает мне. Не знаю почему, но тон, которым он произносит: «Вот каким языком мы теперь будем с ними разговаривать…» — напоминает мне дядю с его «бугром». У каждого свой бугор!

Кроме того, я уверен, что Клара сейчас в Париже, потому что Леон, которого я тайком зашел повидать, сказал, что она недавно приходила и спрашивала обо мне.

— Плоховато выглядела немочка.

Я все еще не осмеливаюсь пойти к Жанне, хоть и горю желанием рассказать ей про Веркор, показать свои руки и попросить приюта и нежности, и потому решаю временно опять пойти разнорабочим в больницу Святого Антония в надежде встретить там мою ненаглядную медсестру.

Но в то самое мгновение, когда, слоняясь около гостиницы, иду потрепать по гривам моих трех львов, я натыкаюсь на Клару, которая в очередной раз волшебным образом оказалась у меня на пути. Не знаю, как она это проделывает. Очень быстро замечаю, что она неуловимо изменилась, хотя в чем именно — толком не пойму. Она стала чужая. Непривычно элегантная. В черном пальто и черных сапогах. Но главное — у ее синих глаз и в углах рта появились еле заметные серьезные складочки — может быть, от усталости. Они придают ей почти трагический вид.

Она подходит, кладет руки мне на грудь, целует в обе щеки. Запускает пальцы в свои коротко остриженные волосы и смотрит на меня с видом чувственной кошечки, способной отскочить в сторону, как только захочешь ее погладить.

Ясно вижу, что она чем-то озабочена. Я знаю про ее связь с Кунцем, и меня это не касается, но Кларе доставляет недоброе удовольствие на нее намекать. Она попеременно то как будто бы никакого значения ей не придает, то подчеркивает ее, радуясь, если удается меня задеть.

Резко пожимаю плечами и молчу. Клара тянется ко мне. Я отстраняюсь. Внезапно ее улыбка становится вымученной, лицо делается напряженным, губы кривятся. Она не может справиться с сильной тревогой, со смятением и растерянностью.

Несколько раз повторив, что ей и подумать страшно о возвращении в Германию, она вытаскивает из сумки ворох снимков. Недавние фотографии, сделанные неизвестно где. Ее объектив выхватывал людей разного возраста из повседневной жизни. Клара скомпоновала кадры так, чтобы показать выражение лица, тик, нахмуренную бровь, волнение, незаконченный жест. Эти безымянные лица окутаны, словно дымкой, беспредельным смятением. По глади заурядности пробегает зыбь неясной тревоги. Клара вырывает снимки у меня из рук, мнет их, скручивает.

Чуть позже, когда мы сидим в пустом зале гостиницы и я с ней довольно холоден, она снова меняется, роняет голову мне на плечо, кладет руку мне на бедро — как можно выше. Что она хочет со мной сделать? Или что хочет открыть? Вспоминаю, как в хижине у Черного озера эта белая рука тянулась ко мне из-под одеяла, под которым Клара была совсем голая. Но, может быть, мы обречены на то, чтобы бесконечно расходиться, магнетически отталкиваться друг от друга. Время течет. Безнадежно утраченное время, его не нагнать. Никогда.

Я не могу сопротивляться желанию обвить рукой ее плечи и снова чувствую ее запах, ее волосы щекочут мне щеку. Ощущаю ее дыхание. Улетаю в облака. Но она резко встает и начинает ходить по комнате. Не хочет сказать мне, что ее терзает. Спонтанная радость, обольщение, мимолетная нежность, ярость и отступление в далекий тыл.

Потом Клара, осознав, что слишком далеко зашла в своих внезапных переменах, касается губами моего лба — словно бабочка на мгновение опустилась на камень, и, пока она не улетела, можно разглядеть узор на ее крыльях.

Что на меня нашло? Хватаю ее за шею, зажимаю в тиски пальцев, ставших после Веркора мозолистыми. Она морщится от боли и неожиданности. Выхожу в вестибюль, хватаю с доски ключ и насильно волоку Клару в свободный номер на втором этаже.

Молча захлопываю за нами дверь. Свет в комнате рассеянный, пропущенный через розовые занавески. Клара сквозь зубы осыпает меня немецкой бранью, но не сопротивляется. Зато ругается страшными словами! Я прижимаю ее к стене, наваливаюсь всей тяжестью. А потом, как мешок, кидаю поперек кровати. Какая она маленькая, тонкая, руки-ноги разбросаны. Глаза брызжут ненавистью. Зубы сверкают: им так и хочется меня растерзать. Я грубо сдираю с нее всю шелуху, все шкурки, срываю черные одежки до тех пор, пока не остается лишь бьющаяся плоть. Побежденная Клара отворачивается. Потом ярость моя стихает так же внезапно, как стихает гроза, я отпускаю Клару, но теперь она сама меня удерживает, притягивает к себе, обнимает, и наслаждение, которое я испытываю, не имеет ничего общего со спокойной ясностью, какая была на берегах Черного озера, — оно куда более мощное, и к нему примешивается горечь.

Когда я соскальзываю с этого ласочьего тела, мы еще долго лежим с открытыми глазами, прижавшись друг к другу. Только теперь до нас доходят приглушенные уличные шумы.

— Сам видишь, Поль, между нами ничего не может быть, кроме… этого! — говорит наконец Клара. — Мы слишком похожи. Мы ничего не можем дать друг другу. Я не чувствую себя несчастной — я одинока. Ты никогда не будешь так одинок. Мне надо хоть что-нибудь увидеть. Для этого мне никто не нужен.

Я молчу. Я знаю, что теперь мы долго не увидимся. Чувствую в своих раскрытых ладонях, еще полных тайного запаха Клары, незнакомый легкий зуд: теперь это не желание рисовать — мне хочется схватиться с очень жестким камнем, со «сгустком хаоса», как сказал бы Доддс. Мои пальцы шевелятся. Я их нюхаю. Чувствую мышцы. Я знаю, чем их занять.

Клара снова шепчет, словно себе самой:

— Я попробовала любить одного человека. Ты его знаешь. Он совсем не такой, как ты. У него большой опыт. Он многому меня научил! Он сделал меня независимой. Но я нигде не могу остаться. Даже с ним. Ни с кем не могу жить! Вот так. Однажды…

Меня захлестывает волна ненависти к Кунцу, волна нарастает и в конце концов рушится в полное безразличие. Не сказав ни слова, я последний раз касаюсь еще теплой щеки Клары, ее волос, ее живота, а потом выхожу из комнаты, чтобы мои дурные мысли растворились в звонкой кислоте улиц.

С тех пор как я бросил Клару одну в пустом номере «Трех львов», прошло немало времени. Четыре изнурительных года. Я тяжело работал и со страстью учился. Чем я только не занимался: был разносчиком, грузчиком, учителем рисования в частной школе, между делом поработал каменщиком. Ночевал в десятках разных комнат. В клетушках, подвешенных в сером небе или глубоко зарытых, словно в погребе. Всего багажа — немного одежды, книги, рисовальные принадлежности и первые мои статуэтки — глиняные, гипсовые, деревянные, завернутые в газеты. Я с удовольствием терял их в своих странствиях. Жанна всегда радостно меня встречала, и иногда даже казалось, будто она ждала меня и надеялась. Но мне необходимо было одиночество.

После встречи с Филибертом Доддсом я принял решение: тоже буду высекать создания из камня, обтесывать его, вгрызаться в породу стальными инструментами. Мне надо было учиться всему. Я вернулся в Школу, но теперь занимался тайно. Скромный наблюдатель, ночной шпион — я стал невидимым учеником. Там все еще царил некоторый беспорядок. Никому особенно не было ни до кого дела. Я был не единственным непрошеным гостем Школы. Вот так у меня появилась возможность работать с деревом, глиной, камнем, брать любые инструменты — и никто не спрашивал, что я здесь делаю. Диплом? Вот уж что меня нисколько не волновало. Ненасытный вампир, я приходил с наступлением темноты.