Она усмехнулась той своей умудренно-усталой, снисходительной усмешкой, которая меня не раз коробила за этот вечер. Усмехнулась в смысле: что ты, мол, сделаешь?

– А что! – взвился я. – Сначала сказать ему всё, а потом нож в сердце. Казнить его, Люд!.. Гений нашелся… Да говно он, понимаешь!..

– Ну ладно, – в ответ, – хватит глупости городить. Перестань.

– Да не глупости! Он – подлец, а с ними… Знаешь раньше как было? Раньше таких на дуэль вызывали. И это было правильно! А теперь?.. Почему теперь нет дуэлей?.. Вот нет их, и значит – всё можно. Нет! Нож в сердце такому, и… Быстро. Пусть знает, что нельзя так, наказание есть.

– Всё! – Людмила пристукнула кулаком по столу. – Всё, закончили! Поплакались – и закончили.

– Не закончили! Наоборот, кажется, я только сейчас что-то в жизни стал понимать. Кто есть кто, как люди поступать способны… А ведь такого духовного из себя корчит. Ур-род!

– Хватит, я сказала!.. – крикнула Людмила так, будто мои оскорбления летели в нее. – Замолчи и… и всё. – Подождала; я молчал. – Обещай, – заговорила спокойней, – что больше этого касаться не будем. Посидели, поговорили, – в ее голосе послышались слезы, – и надо… дальше надо как-нибудь. – Высморкалась, вытерла лицо платком, громко выдохнула, как бы выдыхая плохое, похлопала высыхающими глазами и наигранно бодро сказала: – А сходи, наверно, возьми бутылочку. Лёгенького вина выпить захотелось что-то. У меня креветки есть. Вот с креветками… И расскажешь, как в Москве там, как что вообще…

– Да хреново там, – я поморщился. – Ничего там не оказалось, чего ожидал…

– Ну вот и расскажешь спокойно. Да? – Людмила поднялась. – А я Мишутку гляну пока. Что-то слишком тихо спит сегодня, страшно даже… Деньги нужны?

– Да нет, спасибо. – Я тоже встал из-за стола. – Деньги есть пока что…

Почти одиннадцать, и еще не совсем стемнело, а улицы совершенно пусты. Ни людей, ни машин, даже собак не видно. Мне всегда становилось не по себе, когда видел эти мертвые улицы, мигающие желтыми огоньками светофоры, жуткой была полная тишина, что давила на уши сильнее самого громкого шума – казалось, людей разом собрали и увезли куда-то, и вот я, только что проснувшийся и вышедший из уютной квартиры, теперь семеню по тротуару, не понимая, что произошло, и даже самые легкие шаги разносятся далеко-далеко, выдают меня, и те, что собрали всех остальных, услышали и уже пустились в погоню…

На цыпочках, ссутулившись, чтоб быть незаметней, я двигался к ближайшему магазину, озираясь по сторонам, надеясь и в то же время очень боясь увидеть человека. Полудетская такая игра в страшное, но очень правдоподобная. Слишком правдоподобная.

В кармане лежали сигареты и зажигалка, на плече висела сумка – ее я прихватил по инерции, привык к ней за последние недели, она стала неотъемлемой частью моей экипировки… Я спешил к магазину, но уже знал, что не куплю вино, не вернусь на кухоньку к Людмиле – дальнейшая наша беседа будет настоящим мучением, скрытым за натужными вопросами и ответами, перемежаемыми зевками за стиснутыми челюстями, взглядами искоса на часы… Игорь когда-то объяснял, что в любой пьесе обязательно должны быть завязка, кульминация и развязка. Кульминация находится ближе к концу, почти перед развязкой… Мое предложение убить человека, который испортил жизнь Людмиле и пустил не по тому руслу мою, было, наверное, той самой кульминацией. Затем вот я пошел за вином, но не куплю его, не вернусь; Людмила подождет меня, поволнуется, постоит у окна, а потом ляжет спать – ведь завтра же новый день. Развязка. Конец. Только… а я? Куда сейчас мне? Домой? Хм, вот вваливаюсь к родителям обессиленный, с красными глазами, дышащий перегаром, желающий одного – скорее упасть на родную кровать, а родители, понятное дело, захотят узнать, почему я так быстро вернулся, каковы результаты поездки; я представил их взгляды и словно бы услышал свое малосвязное бормотание… Нет, не надо. Еще рано делать этот последний шаг возвращения. Завтра. Завтра утром. Как бы я приеду на том же поезде, но на сутки позже. И тогда, со свежими силами, окончательно собравшись с мыслями, нажать кнопку звонка… К тому же необходимо додумать, куда делись все мои деньги. Сознаться, что по-дурацки потратил, – обидятся, да и не поймут; соврать, что украли, – боюсь, не поверят, не смогу я это сыграть достоверно…

И еще, еще… Я остановился у облицованного коричневой плиткой крыльца магазина «24 часа», достал сигареты, заглянул внутрь пачки. Три штуки осталось – надо не забыть подкупить… И главное – как все-таки быть теперь с театром, с Игорем?..

Закурил, но дым показался слишком едким, в горле после первой же затяжки сжалось, как бывает, когда тошнит. Неужели похмелье?.. Отщелкнул ногтем уголек, а сигарету сунул обратно в пачку… Конечно, если рассуждать логически, Людмила в общем-то сама виновата в случившемся – нужно голову иметь на плечах. Хотя, хотя после ее рассказа я вряд ли смогу относиться к Игорю как раньше. Если вместо режиссера, руководителя, дирижера видишь бабника, оставляющего по жизни разбитые сердца и потомство без отца, то доверять ему наверняка не сможешь. Доверять в той мере, какая нужна, чтобы создать классный спектакль… После экзамена я уже почувствовал недоверие, усомнился, то ли он делал со мной все последние годы, и появилась мысль бросить играть, уйти, заняться другим, а теперь я стал уверен – нужно рвать с Игорем, забыть о театре. Хорош.

Представилось, увиделось, как наяву: в удобных зеленых креслах сидят зрители. Наблюдают за моей игрой, следят, как я страдаю или веселюсь на сцене, и в то же время шепчутся, не могут дотерпеть до антракта: «А он же, говорят, на учебу ездил в Москву поступать? Так?» – «Да-да, ездил, бедняга». – «И что, не поступил?» – «Естественно! Это он здесь у нас – прима, а там таких на каждом шагу…» И смешки, и перемигивание, и качание головой. И этот шумок растет, растет, и вот заглушает меня, мой монолог… И Игорь стоит за кулисами, наблюдает и тоже качает головой, усмехается…

Вошел в магазин. Продавщица, молодая еще девушка, сонно подала заказанную мной бутылку «Сибирской короны» и пачку «Явы», насчитала сдачу.

– Откройте, будьте любезны, – сказал я, кивая на бутылку и начиная ненавидеть продавщицу за ее сонное безразличие.

Протянула железный крючок с темной, захватанной деревянной ручкой… Пришлось открывать самому…

На крыльце сделал несколько глубоких глотков, огляделся. От пива задышалось легко, будто внутри открылись какие-то клапаны. Воздух вкусный, пахнет разопревшей июльской зеленью, а легкий-легкий ветерок сдувает остатки дневной жары и приносит со степи мягкую свежесть; в такую ночь, наверное, очень приятно и полезно спать под открытым небом… В двух кварталах отсюда – Дворец культуры, там же и наш театр, закрепленные за нами гримерки. Можно вообще-то спокойно перекантоваться там на кушетке, вахтеры пускают в любое время – у нас не редкость ночные репетиции.

Я не хотел, очень не хотел застать там сейчас Игоря. Шел быстро и опасливо озирался: чувство угрозы, опасности, стерегущей в каждом дворе, за каждым тополем только усиливалось… Да, не хотелось больше ни с кем разговаривать, жаловаться и слушать жалобы, тем более выяснять отношения, хотелось просто запереться в гримерке и выспаться, может быть, рано утром посидеть в пустом зрительном зале, пройтись по сцене. Вспомнить остающееся в прошлом, погрустить, укрепиться в своем решении и тогда уж всерьез попрощаться… И в то же время я был уверен, что Игорь в театре, и где-то, глубоко под другими мыслями и желаниями, просил у судьбы нашей встречи, которая поставит точку… Теперь я усмехался тому, с каким жаром предлагал Людмиле разобраться с ним, аж воткнуть нож ему в сердце. Да-а, водка распалила, а пиво теперь слегка тушило, смягчало… Впрочем, нет – насчет того, как я поведу себя с Игорем, если мы сейчас встретимся, еще неизвестно. Может, и выскажу то, что думаю о его отношении к Людмиле и сыну, а если он в ответ начнет что-нибудь… Ладно, посмотрим, не надо загадывать…