III Река. Молчит алеющая гладь, Все в красных, желтых, белых позументах. Стоят рябины в гроздях, словно в лентах, И клены собираются взлетать; Растет поганка на трухлявой ножке, Скрипит зеленый гравий на дорожке, Осенним солнцем налиты кусты, В глухих аллеях небо, как окошко, В них иволга орет, как будто кошка, И падают и падают листы. * * * Беседка Муз. На круглой крыше лира, Она уж покосилась и давно Разбито разноцветное окно. Внутри темно, не прибрано и сыро... Он снял колпак и думает: «Пленира! Здесь смерть взяла твое веретено.» А жизнь течет, бежит горох по грядке, Кудрявясь, вьются кисточки плюща, И кружатся, и носятся касатки Взлетая, упадая, трепеща. О, птица милая! То в небе золотом, То над тростинкой зябнущей и чуткой Сверкают потемневшим серебром И чернью отороченные грудки. Заботницы! Вверх-вниз, туда-сюда Несетесь вы в распахнутом пареньи, Где ж ваш приют, касаточки? Куда Течете вы, как воздух и вода, Храня зарю на сизом оперенье? Как колокольчик, горлышко у вас, Вся жизнь — полет, а отдых только час! Так он стоит, прижав ладонь к виску, Весь в переливах осени и света. «Вот ласточки! — и смотрит на реку, — Ты жизнь моя...?» И долго ждет ответа. Гнедич и Семенова
Мой путь одинок, я кончаю И хилую старость встречаю В домашнем быту одинок. Печален мой жребий, удел мой жесток. Гнедич Благоговея богомольно Перед святыней красоты... Пушкин «Она красавица, а я урод — Какой все это примет оборот? Я крив и ряб. Я очень, очень болен. Она легка, как золотая пыль, В ее игре и блеск, и водевиль, А я угрюм и вечно недоволен. Я хмурюсь, а она, смеясь, поет... Какой все это примет оборот? Но, други милые, она ведь так прекрасна! В моей квартире, гулкой и пустой, Она такой сияет красотой, Таким покоем — ласковым и ясным, Как будто бы в жилище дикаря, Какого-то сармата или скифа, Из Индии с кораллового рифа Спустилась Эос — юная заря. Но, дева милая! Нет, вы не Антигона, Вы муза романтических поэм. Пред кем же я теряюсь?! Перед кем Склоняюсь и безмолвствую влюбленно? Громка моя размеренная речь, Вся в плавной неподвижности покоя. Есть стих, как конь, есть стих, как бранный меч, Есть стих, как слон перед началом боя! Такой мой стих, да я-то не такой Пред Вашей равнодушной красотой. Вот отчего, рассудок разлюбя, Мгновенно забывая все на свете, Одну лишь Вас имею я в предмете, Лишь Вас одну. — Тебя, тебя! Тебя!» Отходит от трюмо и вперевалку Берет свой плащ, разыскивает палку — И в дверь бегом. На берегу реки Над камнями расселись рыбаки, Достали где-то щепок на растопку, Над огоньком повесили похлебку И разговором занялись простым. И вдруг глядят: развалистый и рябый, Большой и желтокожий, словно жаба, Высокий человек подходит к ним. На нем убор блестящий, плащ крылатый; Взглянул на них, поближе подошел, Цилиндр снял, поправил свой хохол И говорит: — Как здравие, ребята? — Спасибо, ничего. — Вы чьи? — Да чьи? Мы из деревни Светлые Ручьи. — А, из деревни! — и единым оком Он смотрит неподвижно и жестоко. — Так из деревни? — подошел к воде, И жадно мочит лоб, лицо и шею. — Что ж, выпивши? — Да пить-то не умею, А помогает, говорят, в беде. — Что ж за беда-то? Вдруг взмахнул рукою, Сквозь зубы выругался и пошел, И вдруг Омир, огромен и тяжел В колокола ударил над Невою. Бежит, спешит, тяжелый и большой, Все выше, выше поднимая спину, И слышат рыбаки, как он запел: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына». Веневитвинов Внимайте; чтоб сего кольца С руки холодной не снимали, Пусть с ним умрут мои печали И будут с ним схоронены. «Завещание» Века промчатся и, быть может, Что кто-нибудь мой прах встревожит И в нем тебя откроет вновь. «К моему перстню» Среди могильной пыли И сами все в пыли, Мы гроб его открыли И перстень извлекли. Среди могильной пыли Кладбищенской земли. Из тесной домовины Мы вынесли на свет Его большой и длинный Мальчишеский скелет. Из тесной домовины, Тесней которой нет; И вот два музыканта, Девица знойных лет, Два франта-аспиранта И дед — пушкиновед, Священники без шапок, И в шапке землекоп, И мы, две мелких шавки, Разглядываем гроб. Там чуждый нашим спорам Лежит уж столько лет Тот мальчик, о котором У нас суждений нет. Тот мальчик, о котором Конца нет нашим спорам, Но правды тоже нет. И шептались духовные лица: «Если руки простерты на бедра, Это значит: самоубийца...» Ах, молчите, духовные лица! Спи, мой юный, мой чистый, мой гордый, Не достать их догадливой сплетне До любви твоей двадцатилетней. У нее ни морщин, ни седины, И ни повода, ни причины, Ни начала, ни окончанья, Только радуги, только звучанья, Только свет из глазничных отверстий Все светлей озаряет твой перстень, Да шумит покрывало у милой, Что пришла погрустить над могилой. Что ж грустить? Не звала, не любила, Только перстень она подарила, Только перстнем она одарила, Только гибелью благословила. Осветила мучительным взглядом, Напоила любовью, как ядом; И твое утомленное тело, Словно яблочный цвет, облетело, Оставляя на старом погосте Черный перстень да белые кости. Так лежи, возлагая на бедра В отверженьи, в бессмертьи пустом Эти руки, простертые гордо, — Но не сложенные крестом! Пусть плюются духовные лица, Негодующей верой полны, И над черепом самоубийцы Видят синий огонь сатаны! Пусть трясут они гривою конскою, Вспоминают евангельский стих, — Там посмотрят княгиню Волконскую И не очень послушают их! |
