— Дурак молодой ты пока еще, товарищ Гольдштейн, если мне не веришь. Рассказать тебе, в чем суть их претензий?! Да, пожалуйста! Помнишь, ты говорил, что сцену отражения удара Юденича можно и летом снять, достаточно лишь зимних кадров Гражданской надыбать, и в павильоне на белом фоне несколько крупных планов снять? Вспомнил? Так вот главный житомирский НКВДшник враз эти твои ляпы выцепил, и сказал, что этот эпизод снят коряво. Никакие резоны ему даже слушать неохота, переснимайте и все тут. Вот так-то, товарищ кинодокументалист! Накрылась твоя новая теория киноискусства.

— И это все?! Тогда ты, Васильич, рано паникуешь. Знаешь, чтó тут в паре километров от меня? Нет?! А тут, между прочим, Васильич, настоящий снег лежит. Снег! В общем, за пару дней, которые мы здесь проторчим, я к тем нашим заготовкам несколько кусков добавлю. Даже броневиков пару тут где-нибудь найдем. Крупные планы будут. Ну, а дальше чего сказал этот твой «киногений»?

«Хм. А мальчишка-то не совсем дурак, ведь действительно у него что-то может и получиться. Вот только с остальными требованиями как быть? А? Ну-ка ответь-ка на это, товарищ фантазер!».

— «Киногений» был видать в хреновом состоянии души. В общем, нельзя, говорит, чтобы фильм три часа шел. Люди уставать будут на просмотре. Раньше вам, говорит, об этом надо было думать. Тем более, что вы будете его руководству страны показывать. Видать обиделся за то, что ему в буфет во время показа не сходить было.

— Васильич! Расцелуй его от меня. Он на все сто прав!

— Ты что, сбрендил! Не успеем мы сейчас за пару недель из одного фильма два сделать! Знаешь такое слово – «невозможно»?

— А как же – «мы рождены, чтоб сказку сделать былью». А, товарищ Варламов? А по поводу двух частей, я к таким же, как у этого чекиста выводам пришел. И вот что, не верю я, что главреж «Пионерии» перед такими мелочами спасует. Сделаем?

— Как сделаем?! Ка-а-ак!!! Научи меня, дурака!

— Спокойно! То, что руководству страны будет намного приятнее настоящий многосерийный фильм сразу в двух сериях глядеть, это к гадалке не ходи. А дальше вот тебе аргументы. Берем блокнот и записываем. Первое. Финалом первого фильма будет речь Сталина на аэродроме. Кстати, без титров и цветного вступления, второй кусок минут на двадцать пять короче, так я эту недостачу здесь и восполню. От тебя же, Васильич, требуется, чтобы была стыковка моих кадров с теми, которые ты за это время доснимешь. Составляем либретто и делим реплики. В склейке ты главный, твоя и ответственность. Ну и второму фильму начало доснять, это тоже твое. Таким образом, длительность каждой серии должна стать один час тридцать пять-сорок минут. Ну как, справишься?

«Во дает, жук! Выкрутился! И ведь никто так снимать, еще не пробовал. Ну, Изя – одесская кровь! Без мыла из жопы выберется! И не испачкается при этом. Даже если мы на пару дней не уложимся, то все равно получится ведь. От, ведь жужелица горбоносая, все детали увязал!».

Младший лейтенант Конда был среди пленных пилотов старожилом. Старший офицер, назвавшийся капитаном Огита, запомнил, как его бросили в деревянный сарай, где тогда еще неизвестный ему Конда ухаживал за раненым штурманом с японского бомбардировщика. Штурман вскоре умер от ран, его так и не успели отвезти в советский госпиталь. А японские пилоты вскоре оказались в небольшой, но тесной компании. Все они недавно были сбиты, с той лишь разницей, что остальные приземлились на парашютах на монгольскую землю, а младший лейтенант был сбит на полгода раньше в Китае, и теперь прихрамывал. Позор плена был унизительным для всех, один только капитан вел себя открыто и спокойно, показывая остальным пример силы духа. Поначалу все пилоты вели себя с другими настороженно. Но вскоре лед растаял и они сдружились. Каждый из новых знакомых рассказывал свою биографию товарищам по несчастью. А младший лейтенант, когда знакомились, честно признался, что уже долго находится в плену, и что он не смог покончить с собой. Он рассказал о своей части не забыв упомянуть пилотов, с кем он служил до того несчастного для себя вылета с авианосца на флотском истребителе. Вскоре отыскались и общие знакомые. Иногда, после отхода ко сну, они пели тихие песни из прошлой мирной жизни. Выяснилось, что Конда обладает красивым голосом и неплохо поет.

Когда принимали решение согласиться на условия советского офицера по фамилии Колун, Конда колебался дольше всех. Лишь после приватной беседы с капитаном он дал свое согласие и теперь летал вместе со всеми. Некогда раненая нога все еще беспокоила его, но он терпел и никогда никому не уступал своей очереди на полет. Поначалу ему не везло в учебных схватках, но уже пятый «бой» он провел уверенно, и добился победы. Еще у него было одно существенное преимущество, Конда немного знал монгольский и русский языки. Однажды он отозвал в сторону капитана и рассказал ему о том, что с ним несколько раз пытался разговаривать монгольский солдат, выгружавший бочки с водой. Младший лейтенант вполне обоснованно предположил провокацию, и сказал, что больше не будет разговаривать с этим монголом, но капитан приказал ему продолжить знакомство.

Режим у пленных был сравнительно мягким. Начальник охраны им даже достал набор посуды для чайных церемоний и снабдил каким-то не то китайским, не то монгольским чаем. Пленные втянулись в ритм и, чтобы скоротать время, даже иногда между собой устраивали тотализатор на очередные результаты боев. Призами становились выступления проигравших в честь победителя. Охрана не запрещала им читать стихи и петь песни, и пилоты пользовались этим. И еще капитан устроил со своими товарищами по плену собственную школу воздушного боя. За время нахождения в учебном центре, удалось узнать несколько новых воздушных приемов. Коммунисты тоже изучали японские приемы боя, и теперь большинство схваток шли, в основном, на равных. Шли дни. Вскоре куда-то исчез русский партнер капитана по изучению боевых искусств. Норматива на десять условных побед подряд пока не добился ни один японский пилот, хотя общий баланс побед и был в их пользу.

Ускользающая цель порой расстраивала. Вот и сейчас настроение пилотов постепенно ухудшалось. Но в этот день Конда снова подошел к капитану, и на этот раз просто молча, передал ему клочок упаковочного картона, красноречиво кивнув на только что привезенные бочки с водой. На сером обрывке были выдавлены карандашом знакомые хоть и немного неправильные иероглифы. Смысл их был прост – «Готовьтесь. Уже скоро. Все ли согласны идти?»

— Что вы думаете об этом, лейтенант?

— Не знаю, господин капитан. Возможно это провокация. Я бы не доверял этому монголу.

— Как бы то ни было, мы все должны быть готовы. Если погибнем, то этим мы также выполним свой долг перед императором. Но для начала нам нужно придумать какое-нибудь оружие.

— Тогда я предлагаю сегодня провести тщательную уборку нашего барака.

— Отличная идея, лейтенант! Сообщите об этом всем и договоритесь с охраной.

— Слушаюсь, господин капитан. Напишем ему ответ?

— Я напишу.

На следующий день в процессе кантования тяжелых бочек в ладонь монгольского солдата перекочевал тот же кусочек картона. На нем была выдавлена гвоздем лишь одна фраза – «Все согласны»…

Павла положила «Гейшу» на крыло, и заложила широкий вираж, с тревогой всматриваясь в раскинувшуюся внизу картину. По расположению затемненных ориентиров, это был тот самый родной аэродром отдельной эскадрильи. Вот только происходящее вокруг него действо, Павле совсем не нравилось. Толстые жгуты счетверенных пулеметных трасс поливали огнем окружающие авиабазу сопки. Судя по всему, зенитные расчеты сейчас отбивали атаку каких-то наземных вражеских сил, не различимых с высоты в уже спустившихся на землю сумерках. В ответ из мешанины косых теней беспорядочно вспыхивали огоньки выстрелов и редкие пулеметные очереди. Вот снова с севера в сторону аэродрома понеслась оранжевая нитка трассирующих пуль, чтобы через десяток секунд заткнуться от шквала ответного огня.