— О господи, нет! Нет…

Затем трубка выпала у нее из рук, и мама упала на пол. Миссис Крэнток подбежала к ней и стала что-то говорить, а Бесси быстро плеснула в бокал бренди. Я упала на колени и стала громко плакать и звать ее.

Потом все закрутилось, завертелось, превратилось в какой-то хаос.

Гости с испуганным видом покидали вечеринку.

Несколько недель мать пролежала почти неподвижно в кровати. Адвокат отца мистер Хилтон сделал для нас все, что мог. Он лично проследил, чтобы его тело было доставлено из Манчестера в Голдерз-Грин. Меня, разумеется, оставили дома с матерью. Я помню, что все время сидела с ней рядом и держала ее за руку. Мистеру Хилтону в конце концов пришлось признаться в том, что мы остались без гроша.

Мы с матерью перебрались в одну из спален в доме и стали жить только в ней. В другие комнаты мы даже не заходили. Наше жилище быстро обветшало и стало выглядеть заброшенным и убогим. Все, что можно было продать, было продано, за исключением буквально нескольких предметов мебели, которые мистер Хилтон, можно сказать, просто отвоевал для нас. Мать собиралась в самое ближайшее время подыскать для нас какую-нибудь квартиру поменьше, обставить ее тем, что осталось, и найти работу белошвейки. Это единственное, что она могла делать.

В этот вечер мы собирались в гости к Делмерам. Маргарет Делмер была моей лучшей подругой, а ее мать иногда помогала моей и поддерживала ее морально.

Впервые я столкнулась с жизнью лицом к лицу… Однако во мне все эти несчастья каким-то странным образом разбудили доселе дремавшие силы, закалили. Я стала другой. Во мне появилась какая-то мрачная решимость, и я знала, что буду бороться за свою жизнь до конца. Наверное, это называется инстинктом самосохранения, и он во мне оказался невероятно сильным. Но в то же время с того момента в моей душе навсегда поселился страх. Я начала бояться жизни. С тех пор мне было страшно даже во сне, потому что я знала — может кончиться даже это.

Но даже и тогда я была не готова к тому удару, который приготовила для меня судьба.

Я еще не успела пережить потерю отца, как случилась новая трагедия — погибла мать. После смерти отца она словно отгородилась от мира стеной и стала жить в своем собственном замкнутом пространстве, из которого не имела желания выходить. Это горе окончательно сломило мою мать.

Таким образом, в пятнадцать лет я поступила в школу при монастыре Хоули-Уэй в Уимблдоне, где и оставалась в течение двух лет. Два длинных, страшных года. Я стала рабыней. Правила и нормы поведения, существовавшие в монастыре, распространялись и на всех воспитанниц, превращая их в бессловесных и лишенных собственной воли и желаний существ. В Хоули-Уэй жили сто двадцать девочек, лишившихся родителей, в возрасте от семи до семнадцати лет. Молитва перед едой, молитва перед уроками, перед играми. Литургия утром, молитва-благодарение перед сном. Протестанты и католики молились вместе.

Я оставалась протестанткой — это была вера моих родителей. Добрые монашки-католички отчаялись сделать из меня свою последовательницу. Очень быстро я заработала репутацию трудной девочки.

Несложно представить, какой путь прошла душа ребенка, который из балованного и единственного дитя любящих родителей превратился в одинокого сироту, запертого в каменном монастыре.

Это был шок. Первые дни у меня было ощущение, что я задыхаюсь, что мне не хватает воздуха. Я так тосковала по своему дому, что не могла сдерживать слез, которые катились у меня по щекам и днем, и даже во сне ночью.

От горя и одиночества я заболела в первую же неделю своего пребывания в монастыре. Мне приходилось прикладывать усилия, чтобы пропихнуть в свое горло сухие бобы и пудинг, плавающий в свином жиру. Это являлось традиционным меню в монастыре. В свои пятнадцать лет я казалась чуть ли не двенадцатилетней девочкой, очень худой и довольно неуклюжей. Меня переодели в старую форму уже вырвавшейся из этих стен воспитанницы.

В Хоули-Уэй постоянно культивировалась идея о том, что потворствовать прихотям своего тела — порочно, вся забота должна доставаться только душе. Бедные маленькие души! Если мы и совершали какие-нибудь мелкие проступки, то они сразу же клеймились как «грех». И с тех пор это ощущение греха всегда жило со мной бок о бок и уже никогда меня не покидало.

Мы не могли даже произнести слово «мужчина». С самого первого дня пребывания в монастыре в нас культивировалась мысль о том, что мужчины являются врагами женщин по определению. Секс есть синоним слова «грех». На любовь, романтические отношения любого рода накладывалось вето. Мужчинами в монастыре были только священники и старый садовник.

Оглядываясь назад в прошлое и вспоминая сентиментальную атмосферу дома, в котором я росла, с ее литературой, пусть даже и не слишком хорошей, музыкой, я содрогалась от ужаса. Значит, моя мать постоянно жила в грехе. Ведь она пела песни про любовь и так высоко ценила романтические отношения и чувства. Боже, она перепугала бы монашенок насмерть, если б затянула свою любимую «Мне без тебя не нужен розы цвет». Мы должны любить только Бога, Божью Мать и всех святых.

За эти два года в моем сознании произошел полный переворот всех понятий о любви, добре и зле, моя истинная человеческая суть спряталась так глубоко в раковине, что я даже боялась поговорить с кем-либо о своих настоящих чувствах. Разумеется, я не стала одной из тех набожных и искренне верящих в Бога и церковные догмы девушек, которые распластывались на полу перед распятием и теряли сознание от накатывавшего на них религиозного восторга. Я стояла как бы немного поодаль, жила в своем собственном мире, холодном, чужом для всех, отличном и от монастырской, и от светской реальности.

Еще в этот период моей жизни сформировалось такое понятие, как безликая толпа. Между нами не делалось никаких различий, за исключением лишь того, что нас разделили на две группы по возрасту. Одна — девочки с семи до двенадцати, другая — те, что старше.

Я являлась одной из немногих, кто принадлежал к так называемому «высшему свету». Мое падение, которому поспособствовал отец со своей страстью к азартным играм и умению проиграть даже то, что еще не успел заработать, было особенно болезненным. Но большинство девочек принадлежало к самым бедным слоям населения. Они стали сиротами в результате войны.

Когда я появилась в монастыре, то была удостоена чести поговорить с матерью настоятельницей. Она пыталась выяснить уровень моих знаний, чтобы постараться дать мне адекватное образование.

В моей памяти настоятельница осталась весьма умной женщиной, трудолюбивой и справедливой. Она никогда не требовала от воспитанниц и монашек тех жертв, которые не могла принести сама, и строго придерживалась установленных правил. Никаких привилегий, отдыха или комфортных условий для себя лично. За это я ее уважала. Но ей не хватало человечности и понимания того, что девочки вскоре должны стать женщинами и занять свое место рядом с мужчинами. Стоя на пороге самостоятельной жизни, мы получали последнее напутствие — никогда не иметь дело с мужчинами, и даже более того — нам советовали побыстрее вернуться обратно в монастырь и принять монашеский сан.

Мать настоятельница сразу же решила обучить меня машинописи и стенографии, а также библиотекарскому делу. Ведь я была воспитана как леди и обладала хорошими манерами, умела аккуратно и красиво писать, разбиралась в математике.

Меня тут же отправили в кабинет мистера Питмана. Вскоре мои глаза начали болеть от слишком усердных занятий. Приходилось много писать и печатать на старой машинке с очень бледной лентой, причем по большей части вынуждена была работать при свете свечей, так как электричества в то время в монастыре еще не было.

Я редко выходила на улицу, мне не хватало прогулок, свежего воздуха, физических упражнений. Все общение с природой сводилось к редким путешествиям вокруг уимблдонского пастбища. В результате скудного питания и нездорового образа жизни я едва смогла подрасти на дюйм с момента моего появления в монастыре. Я так и осталась невысокой и очень худой на всю жизнь, словно старалась сделаться незаметной, убежать от неблагоприятных условий, в которых росла. Постоянно болели глаза, но я не обращала на это внимания и никогда не обращалась за помощью к врачам. Поэтому я и сейчас пишу, и читаю в очках. Когда я надевала их, Ричард поддразнивал меня, называя «мисс Браун».