Рядом с Риччо жизнь этих джунглей, скрытая за семью печатями, становилась понятнее. Я увидел, что родовые кланы, которыми руководили все те же подростки, заменяли им слабых или несостоявшихся отцов. Ребята были в том возрасте, когда душа требует рыцарских поступков, и в их головах перемешалось все, что они когда-либо об этом слышали. Но их поведению был свойствен свой пафос. У каждой банды был президент и военный министр — правительство в миниатюре, авторитет которого, особенно лидеров, опирался скорее на уважение, чем на какие-то формы принуждения. Эти американские парни ни во что не верили и ни в чем не сомневались. Они могли неожиданно сорваться и отправиться на Фултон-стрит ограбить прохожего, но в этом случае каждый действовал на свой страх и риск, не прибегая к помощи банды. Как члены единого союза они представляли нечто вроде военизированного объединения и отстаивали то, что ими понималось как честь, — то есть высокие трофеи победы.

Я понял, что, борясь с бандами, общество исходит из того, что единственным мотивом поведения человека служит нажива, в то время как банда неким весьма неординарным образом рассматривала себя как общественную подмогу. Объединяясь в банду, ребята утверждались в чувстве собственного достоинства, в то время как деньги зарабатывали в одиночку. Как с любым проявлением идеализма, трудно было понять, чего они на самом деле хотят и как можно удовлетворить их запросы.

Риччо, дитя трущоб, младший в семье, где был двадцать один ребенок, рос в бедности и хорошо понимал эти проблемы. В свои двадцать пять с небольшим он окончил колледж св. Иоанна, университет подземки и, не имея престижных дипломов или перспективы получить их, ощущал себя в некоем приниженном положении по отношению к более образованному руководству «Мобилизации молодежи», которая проводила программу «вживления» своих ребят в организованные группировки. Во время службы на флоте, где, по его словам, «заработал вставные челюсти», Риччо боксировал в легком весе и тем уважением, с которым к нему относились пацаны, во многом был обязан своим ловким увесистым кулакам. Он не затруднял себя теорией: «Они безотцовщина, поэтому я для них образец. Они ищут уязвимое место, чтобы я поддался угрозам или встал на сторону другой группировки, одновременно мечтая, чтобы я выдюжил. Это все равно что стать хорошим, когда ты не перестал быть плохим». В их отношениях действительно было какое-то постоянное напряжение: легкий налет цинизма и трогательная надежда на спасение его примером и помощью. Риччо нашел правильный тон, оставаясь общественным лицом и в то же время доверенным человеком подростков. Полиция так и не согласилась на предложение «Мобилизации молодежи» разрешить ее уличным организаторам не доносить, если они узнают о преступлении, хотя по этому щекотливому вопросу кое-кто высказывал сожаление. Полиция хотела, чтобы они работали как осведомители, что подорвало бы их авторитет в глазах подростков. Кое-кто из полицейских соглашался на то, чтобы они работали конфиденциально, но большинство отвергало это, тем самым разрушая идею программы. Это явилось одной из причин, почему она постепенно сошла на нет.

Нельзя было не заметить, что в 1955 году события начали принимать иной оборот, ибо в трущобах впервые было отмечено появление наркотиков. Мне кажется, это стало симптомом более широкого и не до конца изученного явления общей потери ориентации, связанного не только с бандитскими группировками. Как-то, во время ужина с Джимом Маккарти и главным идеологом «Мобилизации молодежи» Ричардом Клоуардом из Школы организации социальной работы при Колумбийском университете, зашел разговор, чем отличается современная молодежь от своих сверстников тридцатых годов. Мы сидели в итальянском ресторанчике на Лoyep-Ист-Сайд, недалеко от жилого массива, который славился тем, что там происходили какие-то дикие истории: то поджигали подъезды, то блокировали лифты, то били стекла, то отколупывали плитку, но на людей никто не нападал. Полиция недоумевала и вызвала Маккарти как специального представителя мэра Вагнера по решению проблем молодежи приехать и разобраться.

Высокий, располневший, жизнерадостный Маккарти, которого легко было обнаружить в толпе среди пацанов в его неизменной бейсбольной шапочке, был смешлив, но в доверчивых ирландских глазах постоянно сквозила серьезность. Слушая, он обычно кивал головой: «Верно, верно». Акты вандализма приписывал событиям, которые в последние месяцы разыгрались в жилом массиве. Здесь возник жилищный комитет, члены которого отвечали за порядок на этажах, посещали семьи неблагополучных подростков и выступали третейскими судьями при разрешении конфликтов. Все шло своим чередом, пока районное начальство не заподозрило комитет в симпатиях к Красному фронту, и его быстро распустили, запугав всех, кто в него входил. Джим считал, что как политическая организация комитет поднимал моральный дух и чувство ответственности у жильцов, среди которых было много неквалифицированных рабочих и безработных. Вкушая спагетти, мы понимали, что городская организация «Мобилизация молодежи» не могла выступить в защиту жилищного комитета, который и впрямь мог оказаться организацией левого толка, играя при этом общественно полезную роль. К тому же что можно было предложить взамен? Демократы с республиканцами едва ли стали бы заниматься организацией комитетов по месту жительства. Это было не в их духе. Одним словом, акты вандализма, как и многое другое, были жестом отчаяния, неверия в свои силы.

Такая деполитизация жизни района заставляла задуматься над глобальным вопросом: какие общественные идеалы будут владеть умами в ближайшем будущем? Пятидесятые были полны разочарования и, насколько можно было судить, не имели четких тенденций и форм. Мы все трое выросли в годы Депрессии, когда человек не мыслил себя вне общества. И появление самостийного жилищного комитета казалось возвратом к нормальной жизни в духе тридцатых годов, когда проблемы решались всем миром, то есть общими усилиями и при общей ответственности. Возможно, за комитетом действительно стояли коммунисты, но если коллективные усилия как таковые ставились вне закона, то это касалось и коллективной ответственности. Все неизбежно сводилось к тому, что каждый отвечал только за себя, телефоны в полиции разрывались от звонков, но на мольбы и просьбы там делали удивленную мину либо вовсе не реагировали.

Казалось, мы стоим у залива, который необходимо переплыть.

— Если людям запретить общественные выступления, то куда пойдет эволюция? — спросил я Клоуарда, который лучше нас с Маккарти разбирался в теории.

— Мерилом станет стиль жизни, — ответил он. Я ничего не слышал об этом.

— Что ты имеешь в виду?

— Начнется конкуренция стилей жизни. Особую роль будут играть разного рода условности, ничего не значащие различия в одежде, манере говорить, еде, машинах и так далее. Классовая борьба, по-видимому, изжила себя вместе с идеей партии. Люди все меньше заинтересованы предпринимать коллективные усилия, которые теперь нередко кажутся странными, а то и бессмысленными. Они все больше будут выражать себя в стиле и все дальше отходить от политики. Сознание будет ориентировано не на классы, а на стили.

Мысль показалась досужей, но всплыла в памяти, когда июльским днем знакомый парнишка Билли вдруг как подкошенный рухнул на моих глазах в дверях своего дома в Бей-Ридже. Он был одним из шестерых детей в семье портового грузчика Томми Флэрти, которая обитала над баром. Отец не вышел ростом и любил, стоя у дверей, приглашать каждого, кто бы ни проходил, пробежать пешеходный марафон вокруг квартала. И никому не уступал, даже молодым. Быстрые ноги были его гордостью. Не единожды приходилось наблюдать, как Билли со старшими братьями втаскивали отца против его воли наверх, стесняясь его детскости и защищая мать, нянчившую шестого ребенка, неописуемо обворожительную женщину, державшуюся с большим достоинством. Голубоглазые, с соломенного цвета шевелюрой, все в этой семье были хороши собой: стройные, высокие пацаны и Маргарет, их мать, горделивая женщина, которой едва перевалило за сорок. Билли был ее любимцем, он никогда не воровал, не попадал в тюрьму, казалось, ему, с его тонкими руками и писаными чертами лица, уготована особая судьба, что-нибудь вроде карьеры его дядюшки Раймонда, преуспевающего биржевого маклера с Уолл-стрит, сверкавшие небоскребы которой виднелись в просвете улицы на другом берегу залива.