— Да провели, но вот в чем дело… ну, скажи, что я чокнулся: она звонила из тринадцатого века?

— Чего-чего?

Вот теперь Жуайё и вправду не знал, смеяться ему или плакать. Ну что можно сказать на такую чушь? Он на несколько секунд потерял дар речи, а потом воскликнул:

— Что за бред! Смеешься, да? Скажи!

Другого ответа он не нашел. Ле Биан не удивился. Он положил приятелю руку на плечо и понимающе улыбнулся:

— Спасибо! Другой реакции я и не ждал. Хочешь, верь — хочешь, нет. Да мне и самому до сих пор кажется: то ли это был розыгрыш, то ли примерещилось.

— Но ты все-таки прибежал в библиотеку к семи утра, хотя всегда через день опаздываешь.

— Понимаешь, эта женщина… Филиппа…

— Ну? Что в ней было такого особенного?

— Она звала на помощь… и я как вспомню ее голос, ее слова… Полное впечатление, что это правда!

Жуайё взял книгу Ле Биана со стола и поставил на место.

— Знаешь, что я думаю? — сказал он со всей дипломатичностью, на какую был способен. — Если ты уже перешел на семисотлетних девушек, тебе сегодня вечером надо хорошенько погудеть. В семь часов я за тобой захожу. И угощаю!

— Ладно, — ответил Ле Биан, не думая упираться. — Ты прав, это мне, наверное, поможет.

Выходя из библиотеки, Жуайё еще раз оглянулся:

— Только ты доспехов не надевай, будь так добр. Меня в городе знают, еще скажут чего.

Берлин, 1938

Дорогой Жак.

С тех пор, как появились мои книги, просветившие наших современников на счет вопросов, которых так долго избегали, обстоятельства сильно переменились. Те, кому выгодно было много веков замалчивать истину, ненадолго утратили бдительность, но теперь снова могут заткнуть мне рот. Враги сменили имя, но цели их остались прежними.

Сегодня для меня совершенно невозможно найти издателя в Германии. С самой первой нашей встречи я всегда мог полагаться на твою ненавязчивую дружбу и на бесценную помощь.

Я не знаю, каким окажется будущее, но твердо уверен, что мои открытия станут известны всем. Потому и пришла мне в голову мысль новую свою книгу написать в письмах. В ней я расскажу о своих последних открытиях, а кроме того — о долгом пути, уставленном ловушками и препятствиями, который привел меня к свету истины.

Я часто припоминаю, как говорила моя мать: «Надо не упираться в трудности, а думать, как их решить». Она была женщиной с характером, непригодным для этого мужского мира. Ей не было нужды ни у кого учиться отваге и твердости. Я же сам часто сомневался в своем мужестве, а еще того больше — в выборе, который я совершил. Жалел я также и о многих своих поступках, особенно о тех, которые отводили меня от требований науки. Впрочем, для себя я всегда признавал эти требования.

Из соображений элементарной безопасности я все письма буду посылать на этот адрес до востребования. За поездами во Францию сейчас следят особо тщательно. Прошу тебя: собирай мои письма одно к одному и храни их в надежном месте. Поверь, я не зря опасаюсь. Чем ближе я подхожу к истине, тем больше чувствую, как рискую. Я буду писать тебе строго регулярно. Если ты больше недели ничего от меня не получишь, это будет повод для беспокойства, если только не связано с задержкой почты. Надеюсь, что ты справишься с той тяжкой миссией, которую я тебе доверяю. Не сердись на меня, но ты единственный человек, которому я еще могу довериться.

Искренне твой

Отто Ран.

После того странного звонка Пьер Ле Биан стал каким-то другим. Теперь он мало говорил и уж никак не болтал часами с директором, обсуждая недостатки французской системы образования. Поначалу он решил было жить как все, как положено. Но сходив с Мишелем Жуайё в достопамятный загул, потом отозвавшийся страшной головой болью в день контрольной работы, он дважды отклонял новые приглашения приятеля и оставался вечерами дома. Еще серьезней было то, что, когда учительницу музыки, ушедшую в отпуск по родам, заменила хорошенькая мадмуазель Феликс, он пальцем не шевельнул, чтоб ее подцепить. Нет — мысли Ле Биана были далеко: где-то между Пюилораном и Монсегюром на карте из словаря Ларусса.

Вера наша не должна погибнуть…

Сам себе не признаваясь в том, Ле Биан чего-то ждал. Каждый вечер после уроков он торопился вернуться домой: не зазвонит ли опять телефон. Всего несколько секунд говорил он с той женщиной, но голос ее не давал ему покоя. Кто такая была эта загадочная Филиппа? Чего она хотела? Жуайё тогда так на него посмотрел (и был прав, в общем-то), что с другом Ле Биан об этом говорить больше не собирался. Но и тот был не слепой и уж конечно не идиот. Он понял: перемена в Ле Биане связана с той невероятной байкой. Впрочем, Жуайё решил особо не приставать: все дурацкие мысли когда-нибудь уходят — уйдет и эта.

В тот день Ле Биан вышел на работу с большей охотой, чем обычно. Пришло время рассказать ученикам о завоевании Англии, о подвигах герцога Вильгельма, показать гобелен из Байё. После пережитого в войну, после того, как он изучил этот бесценный памятник подробно, ему всегда хотелось поделиться своей страстью с молодежью. Всех этим предметом, конечно, не увлечешь, но если хоть пара человек заинтересуется, думал он, — время зря уже не потеряно. Больше всего на свете он любил делиться своими знаниями о родных краях, своей любовью к их истории. Хотя Ле Бианы происходили из Бретани, сам Пьер стал нормандцем, как кружка крестьянского сидра; он считал, что даже в такой якобинской стране, как Франция, пора уже возвращаться к своим местным корням.

Урожай 1952 года обещал быть добрым. Этим утром вопросы учеников сыпались, как из рога изобилия. Их интересовало все: смерть короля Эдуарда, предательство Гарольда, поход герцога Нормандского, битва при Гастингсе, как викинги укоренились на нормандской земле, как умер Вильгельм… Ле Биан такого даже не ожидал. Он был до того приятно удивлен, что вызвался устроить для класса экскурсию к гобелену. И ничего, что директор считал за лишнее вывозить учеников из стен коллежа, показывать им предметы на месте. У Ле Биана были свои, достаточно современные, взгляды на методы передачи знаний, и он был убежден в своей правоте.

Итак, домой он возвращался в превосходном настроении. Зашел в булочную и взял себе сладкого к завтраку. Это был превосходный яблочный пирог из тех, что, по его мнению, так же важны для нормандского культурного самосознания, как английский поход Вильгельма и гобелен королевы Матильды. Открыв тяжелую дверь подъезда в доме на Часовой улице и уже ступив на лестницу, он услышал голос:

— Господин Пьер!

Так его называла только непременная мадам Роше. Она всегда занимала свой пост — первая дверь по коридору налево, — и ничто в доме не могло скрыться от ее зоркости, усугубленной опытностью. Она, должно быть, наперечет знала всех женщин, переступавших этот порог и поднимавшихся на пятьдесят семь ступенек к вертепу демона-развратителя. Мадам Роше была богомольна и тем гордилась, осуждала современные нравы и считала своим христианским долгом обличать перед миром (а не перед миром, так хоть перед духовником) мерзости, невольной свидетельницей которых ей приходилось бывать.

— Господин Пьер, — повторила консьержка, выскочив из своей комнатки. — Мне для вас оставили пакет. Вы знаете, я должна вам сказать, этот пакет для вас оставили прямо у подъезда. Без марки и обратного адреса. Вы меня хорошо знаете, я человек осторожный — все это очень даже подозрительно! В наше время столько слышно о всяких ужасных событиях. К тому же у вас, знаете ли, вообще проходной двор.

— Спасибо, мадам Роше, — попытался оборвать разговор Ле Биан. Он чувствовал, что такой замечательный день уже испорчен. — Передайте мне, пожалуйста, эту посылку.

— Меня, конечно, не касается, что там такое, но если бы вы передали вашему корреспонденту, что посылки у подъездов не оставляют, было бы с вашей стороны очень, очень любезно!