Ей хотелось сказать ему что-нибудь злое.
— Мы с тобой давно не видались. Как ты живешь? Или, если говорить твоим языком, хорошо ли зарабатываешь?
— Скорее плохо. Мне не повезло. Я сделал портрет передовика индустрии Журавлева, а его сняли. Говорят, он теперь заведует артелью, которая изготовляет канцелярские скрепки. За портрет не дадут и десяти рублей.
— Ты очень опечален?
— В общем нет. Это хорошо, что Журавлева сняли.
— Но все-таки что ты делаешь?
— Сдал недавно панно для клуба пищевиков. Надеюсь получить что-нибудь в том же духе…
— Значит, халтуришь, как раньше. А что делает Сабуров?
— Живопись. Я позавчера у него был. Оказывается, к нему приходили из союза, сказали, что возьмут две его вещи для выставки. Он говорит, что отобрали самые скверные. Но все-таки это хороший признак, я за него радуюсь…
— Странно! Ты мне доказывал, что он шизофреник.
Володя не ответил.
Перед ними шла парочка; даже по спинам видно было, что это влюбленные, которые ведут бурный разговор. Володя усмехнулся:
— Мы с тобой идем как старики, отпраздновавшие золотую свадьбу.
— Не нахожу. Мне лично нечего особенно вспомнить.
— А я кое-что вспоминаю… В общем это неважно. Сабуров написал новый портрет своей хромоножки — в розовой блузке…
— Тебе не понравилось?
— Нет, очень понравилось. Но такой не возьмут на выставку.
— И что из этого следует?
— Ровно ничего. Или, если хочешь, следует, что я халтурщик. Но это не ново.
— Ты мне доказывал, что все халтурят. Почему же у тебя такой минорный тон?
— Не знаю.
— Странно, что ты не остришь. Я тебя не узнаю.
— Я часто сам себя не узнаю. Прежде отец мне говорил, что я сбился с дороги, иду не туда. Я тоже думал, что иду не туда. Оказалось, что я вообще никуда не иду. Впрочем, это неинтересный предмет для разговора, особенно в такой хороший день… Говорят, ты играла Офелию?
— Да, и отвратительно.
— Савченко был в восторге, он говорит, что ты была трогательной, именно такой он представлял себе Офелию.
— Наверно, его легко привести в восторг, потому что я играла действительно отвратительно, вот бывает так — не могла войти в роль. Ты прежде говорил, что все это неважно, смеялся надо мной… Ну, а как ты теперь думаешь: есть все-таки искусство?
— Я об этом не думал. Я думал главным образом о том, что меня в искусстве нет, это, к сожалению, факт. Или мне не дали ни на копейку таланта, или дали на пятачок, а я его проиграл в первой подворотне. Но зачем об этом говорить?.. Посмотри лучше на наших влюбленных — они уже успели поссориться, она убежала на ту сторону, он пошел за ней, и теперь они снова перед нами.
— Ты хочешь сказать, что победил он?
— Нет, но на этой стороне солнце. Соня и Савченко тоже так ссорились и мирились — все время…
— Она выходит за него замуж?
— Нет, она уехала в Пензу. Наверно, будут ссориться и мириться в письмах. Отец без нее очень скучает…
— Как здоровье твоего отца?
— Последние два дня немного лучше. Но врачи настроены мрачно. По-моему, он держится только силой воли — отвоевывает день за днем.
— У тебя замечательный отец, ты это знаешь?
— Я все знаю, Танечка. Даже то, о чем никогда не скажу…
У него был такой печальный голос, что Танечка смутилась. Нехорошо, что я его все время задеваю! Он на себя не похож, не ломается, не изрекает афоризмов. Наверно, ему очень плохо. Как мне…
— Володя, не нужно падать духом. Я тоже часто бываю в таком состоянии. Руки опускаются. Но тогда я начинаю думать, что все может сразу перемениться… Не смейся, я убеждена, что так бывает… Ты веришь в чудеса?
— А что ты называешь чудом?
— Например, когда очень плохо и вдруг становится хорошо, все меняется, то есть все такое же — город, люди, вещи — и все другое… Понимаешь?..
— Мало ли от чего может измениться настроение! От глупости… Я вчера был у Соколовского. Помнишь, я тебе о нем рассказывал? То есть более мрачного человека я, кажется, не встречал. Прихожу к нему, а он веселый, смеется, разговаривает. Я его даже спросил, что случилось. Он ответил: «Ничего, весна…» Ему, наверно, под шестьдесят. Сколько же раз он видел весну? Если ты это называешь чудом, я верю в чудеса…
— Нет, я говорю не о погоде. Все может быть гораздо глубже. Ты встретишь кого-нибудь, полюбишь по-настоящему. Или начнешь работать, увлечешься, как Сабуров. Ты сам говорил, что он счастлив. Может быть, у Соколовского какая-нибудь удача на работе, ты же рассказывал, что он очень увлекается работой…
— Он способен увлечься тем, что на Венере астрономы установили наличие жизни, больше ему ничего не нужно… Танечка, посмотри, наши влюбленные тоже идут в городской сад.
— Конечно. Там всегда много парочек. Будут целоваться. А что мы будем делать? Ругаться или хныкать?
— Нет, мы им пожелаем счастья. Жалко, не видно, какие они, но предположим, что они очень, очень милые…
Вот и городской сад. Летом в нем жарко, играет музыка, деревья задыхаются от копоти, пыли, на всех скамейках сидят люди, читают газеты, говорят о своих житейских делах. А сейчас людей мало — слишком грязно. Сейчас здесь только чудаки и влюбленные. Кое-где еще лежит снег. В тени на лужайках отсвечивает лед. А на солнце уже проступает яркая трава. Вдали большая лужайка, вся черная, только один уголок чуть зазеленел. На старой ветле набухли серебряные почки. Птицы суетятся, кричат, что-то ищут — то ли жилье, то ли пропитание, но кажется, что они разговорились о чем-то чрезвычайно интересном.
— Танечка, вот тебе полный ассортимент чудес…
— Не понимаю, о чем ты говоришь?
— Зиме конец — раз. Пожалуйста, не возражай, я вижу, что тебе жарко даже в плаще, а ты хотела надеть пальто. Верба раскрывается — два. Трава — три. А вот тебе и главное чудо, ты только посмотри!.. Беленький… Буквально прорвался сквозь ледяную корку…
Володя сорвал подснежник. Танечка осторожно держит цветок в руке и смеется.
— А ведь правда, подснежник…
Влюбленные, которые все время шли впереди, сели на скамейку. Володя улыбается:
— Хорошо, что он подложил плащ, скамейка совсем мокрая… Видишь, я был прав — они действительно очень милы. По-моему, им вместе не намного больше лет, чем мне. Должно быть, студент-первокурсник. А она скорей всего еще в школе. Скоро выпускные экзамены. Но сейчас она об этом не думает. Сейчас у нее тоже экзамен, может быть, самый трудный… Мне нравится, что они такие счастливые…
— Хорошо, Володя, что ты меня вытащил! В комнате темно, грустно. Сидела и про себя скулила. А здесь так хорошо!
— Изумительно! Я никогда так не радовался весне, как сейчас. Знаешь, мальчишкой я обожал весной ломать лед на лужах. Раз даже попал по колени в воду, дома влетело… Это неслыханное наслаждение! Сейчас я совершу абсолютно неприличный поступок. Член Союза художников, о котором был лестный отзыв в покойном «Советском искусстве», Владимир Андреевич Пухов, тридцати четырех лет от роду, ведет себя в общественном месте, как мальчуган…
Володя бежит к большой луже, покрытой сверкающим льдом, и ногами бьет лед. Он входит в азарт — еще, еще!.. Танечка смотрит на него и смеется. А высокое солнце весны пригревает и Володю, и Танечку, и влюбленных на мокрой скамейке, и черную лужайку, и весь иззябший за зиму мир.
18
Лена сама удивлялась, что ей не хочется выбежать в школьный сад, что она идет по улице и не видит ни воробьев, которые купаются в лужах, ни сини неба, ни повеселевших прохожих. Окаменела я… Веру Григорьевну не узнать. А я, как сурок, не могу проснуться…
Смешными теперь казались ей давние обиды, гордость, сомнения. Все просто и непоправимо. С ней случилось то, о чем она прежде читала в книгах: она полюбила Коротеева любовью, которая пересекает жизнь, а он ее не любит. Ничего здесь не поделаешь.
Солнце, смех, тот шум, который приходит сразу после молчаливой зимы, пугали Лену. Она шла по улице, отделенная от всех своим горем.
