„¿Знаешь ли, что говорятъ?” прервала его красавица, — „одна дѣвушка вышла замужъ, но за нею волочится другой, и она хочетъ развестися. Какъ ето стыдно!”

— ¿Что тебѣ нужды до етаго? моя милая, — подумай лучше о томъ какъ многаго ты на свѣтѣ не знаешь; ты даже не знаешь того чувства которое должно составлять жизнь женщины; — ето святое чувство которое называютъ любовью; которое проникаетъ все существо человѣка; имъ живетъ душа его, оно пораждаетъ рай и адъ на земли… —

„Когда на балѣ много танцуютъ, то бываетъ весело, когда мало, — такъ скучно” — отвѣчала кукла.

— Ахъ, лучше бы ты не говорила! — вскричалъ молодой человѣкъ, — ты не понимаешь меня, моя красавица! —

И тщетно онъ хотѣлъ ее образумить: приносилъ ли онъ ей книги, — книги оставались неразрѣзанными; говорилъ ли ей о музыкѣ души, — она отвѣчала ему Италіянскою руладою; показывалъ ли картину славнаго мастера, — красавица показывала ему канву.

И молодой человѣкъ рѣшился каждое утро и вечеръ подходить къ хрустальному колпаку и говорить куклѣ: „есть на свѣтѣ добро, есть любовь; читай, учись, мечтай, исчезай въ музыкѣ; — не въ свѣтскихъ фразахъ, но въ душѣ чувства и мысли „…

Кукла молчала.

Однажды кукла задумалась и думала долго. — Молодой человѣкъ былъ въ восхищеніи, какъ вдругъ она сказала ему:

„Ну теперь знаю, знаю; есть на свѣтѣ добродѣтель, есть Искусство, есть любовь, не въ свѣтскихъ фразахъ, но въ душѣ чувства и мысли. Примите, милостивый государь, увѣренія въ чувствахъ моей истинной добродѣтели и пламенной любви, съ которыми честь имѣю быть……”

— О! перестань, Бога ради —, вскричалъ молодой человѣкъ, — если ты не знаешь ни добродѣтели, ни любви, — то по крайней мѣрѣ не унижай ихъ, соединяя съ поддѣльными глупыми фразами… —

„Какъ не знаю!” — вскричала съ гнѣвомъ кукла, — " на тебя ни какъ не угодишь, неблагодарный! — нѣтъ — я знаю, очень знаю: есть на свѣтѣ добродѣтель, есть Искусство, есть любовь, какъ равно и глубочайшее почтеніе, съ коими честь имѣю быть…”

Молодой человѣкъ былъ въ отчаяніи. Между тѣмъ кукла была очень рада своему новому пріобрѣтенію; не проходило часа, чтобъ она не кричала: есть добродѣтель, есть любовь, есть Искусство, — и не примѣшивала къ симъ словамъ увѣреній въ глубочайшемъ почтеніи: идетъ ли снѣгъ — кукла твердитъ: есть добродѣтель! принесутъ ли обѣдать — она кричитъ: есть любовь! — и вскорѣ дошло до того что ети слова опротивѣли молодому человѣку. Что онъ ни дѣлалъ: говорилъ ли съ восторгомъ и умиленіемъ, доказывалъ ли хладнокровно, бѣсился ли, насмѣхался ли надъ красавицею — все она никакъ не могла постигнуть какое различіе между затверженными ею словами и обыкновенными свѣтскими фразами; никакъ не могла постигнуть, что любовь и добродѣтель годятся на что нибудь другое, кромѣ письменнаго окончанія. —

И часто восклицалъ молодой человѣкъ: „ахъ, лучше бы ты не говорила!”

Наконецъ онъ сказалъ ей: я вижу что мнѣ не вразумить тебя, что ты не можешь къ завѣтнымъ, святымъ словамъ добра, любви, Искусства — присоединить другаго смысла, кромѣ глубочайшаго почтенія и таковой же преданности… какъ быть! Горько мнѣ, но я не виню тебя въ етомъ. Слушай же: всякій на семъ свѣтѣ долженъ что нибудь дѣлать; не можешь ты ни мыслить, ни чувствовать; не перелить мнѣ своей души въ тебя… — такъ занимайся хозяйствомъ по старинному Русскому обычаю, — смотри за столомъ, своди счеты, будь мнѣ во всемъ покорна; — когда ты меня избавишь отъ механическихъ занятій жизни, я —, правда не столько тебя буду любить, сколько любилъ бы тогда, когда бы души наши сливались —, но все любить тебя буду…”

„Что я за ключница?” закричала кукла, разсердилась, заплакала, — „¿развѣ ты затемъ купилъ меня? Купилъ — такъ лѣлѣй, одѣвай, утѣшай. Что мнѣ за дѣло до твоей души и до твоего хозяйства! — Видишь: я вѣрна тебѣ, я не бѣгу отъ тебя, — такъ будь же за то благодаренъ; мои ручки и ножки слабы, я хочу и люблю ничего не дѣлать, ни думать, ни чувствовать, ни хозяйничать, — а твое дѣло забавлять меня. — "

И въ самомъ дѣлѣ такъ было. Когда молодой человѣкъ занимался своей куклой, когда одѣвалъ, раздѣвалъ ее, когда цѣловалъ ея ножки — кукла была смирна и добра, хотя и ничего не говорила; но если онъ забудетъ перемѣнить ея шляпку, если задумается, если отведетъ отъ нея глаза, — кукла такъ начнетъ стучать о свой хрустальный колпакъ, что хоть вонъ бѣги. — Наконецъ не стало ему терпѣнья: возметъ ли онъ, книгу, сядетъ ли обѣдать, ляжетъ ли на диванъ отдохнуть, — кукла стучитъ и кричитъ, какъ живая, и не даетъ ему покоя ни днемъ ни ночью; — и стала его жизнь — не жизнь но адъ. Вотъ молодой человѣкъ разсердился: несчастный не зналъ страданій, которыя вынесла бѣдная красавица, не зналъ какъ крѣпко она держалась за врожденное ей Природою сердце, съ какою болью отдала его своимъ мучителямъ, или учителямъ — и однажды, съ просонья, — онъ выкинулъ куклу за окошко; за ето всѣ проходящіе его осуждали; однако же куклы ни кто не поднялъ.

¿А кто всему виною? сперва басурманы, которые портятъ нашихъ красавицъ, а потомъ маменьки, которыя не умѣютъ считать дальше десяти. Вотъ вамъ и нравоученіе.

Хорошо вамъ, моя любезная, пишущая, отчасти читающая и отчасти думающая братія! хорошо вамъ на высокихъ чердакахъ вашихъ, въ тѣсныхъ кабинетахъ между покорными книгами и молчаливой бумагой! Изъ слуховаго окошка, а иногда —, извините, — и изъ передней вы смотрите въ гостиную; изъ нея доходитъ до васъ невнятный говоръ, шарканье, фраки, лорнеты, поклоны, люстры — и только; ¿за что жь вы такъ сердитесь на гостиныя? смѣшно слушать! — вы —, опять извините за сравненіе, право не я виноватъ въ немъ, — вы вмѣстѣ съ лакѣемъ сердитесь зачемъ баринъ ѣздитъ четвернею въ покойной каретѣ, зачемъ онъ просиживаетъ на балѣ до четырехъ часовъ утра, зачемъ изъ бронзы вылитая Стразбуржская колокольня считаетъ передъ нимъ время, зачемъ Рафаель и Корреджіо висятъ передъ нимъ въ золотыхъ рамахъ, зачемъ онъ говоритъ другому вѣжливости, которымъ никто не вѣритъ; — ¿развѣ въ томъ дѣло? ¿Господи, Боже мой! Когда выйдутъ изъ обыкновенія пошлыя нѣжности и приторныя мудрованія о простомъ, искреннемъ, откровенномъ семейственномъ кругѣ, гдѣ къ долгу человечества причисляется: вставать въ 7 часовъ, обѣдать въ 2½ и ложиться спать въ 10? еще разъ скажу: ¿развѣ въ томъ дѣло? ¿Что можетъ быть отвратительнѣе невѣжества, когда оно начинаетъ вамъ повѣрять тайны своей нелѣпости? ¿когда оно обнажаетъ предъ вами все свое безобразіе, всю низость души своей? — ¿Что можетъ быть несноснѣе какъ видѣть человѣка, котораго приличіе не заставляетъ скрывать свою щепетильную злость противъ всего священнаго на свѣтѣ; который не стыдится ни своей глупости ни своихъ безчестныхъ разчетовъ, словомъ который откровенно глупъ, откровенно золъ, откровенно подлъ и проч. и проч? ¿Зачемъ нападаете вы на то состояніе общества, которое заставляетъ глупость быть благоразумною, невѣжество — стыдливымъ, грубое нахальство — скромнымъ, спѣсивую гордость — вѣжливою? которое многолюдному собранію придаетъ всю прелесть пустыни, въ которой спокойно и безсмысленно журчатъ волны ручья, не обижая души ни рѣзко нелѣною мыслію, ни низко униженнымъ чувствомъ? Подумайте хорошенько: ¿всѣ ети вещи, заклейменныя названіемъ приличій, можетъ быть, не сами ли собою родились отъ непрерывающагося хода образованности? ¿не суть ли онѣ дань уваженія, которую посредственность невольно приноситъ уму, любви, просвѣщенію, высокому смиренію духа? ¿Онѣ не туманъ ли предъ свѣтомъ какого-то новаго міра, который чудится царямъ людскихъ мнѣній, какъ нѣкогда —, въ другіе вѣки, — чудились имь открытіе новой части земнаго шара, обращеніе крови, паровая машина и надъ чѣмъ люди такъ усердно смѣялись?