Едва толпа удалилась, какъ заморскій басурманинъ тотчасъ дверь на запоръ и къ красавицѣ; все съ нея долой: и шляпку и башмачки и чулочки, — оставилъ только, окаянный, юбку да кофточку; схватилъ несчастную за косу, поставилъ на полку и покрылъ хрустальнымъ колпакомъ.

Самъ же за перочинной; ножичекъ, — шляпку въ руки — и съ чрезвычайнымъ проворствомъ ну съ нее срѣзывать пыль, налетѣвшую съ мостовой; рѣзалъ, рѣзалъ и у него въ рукахъ очутились двѣ шляпки, изъ которыхъ одна чуть было не взлетѣла на воздухъ, когда онъ надѣлъ ее на столбикъ; потомъ онъ также осторожно срѣзалъ тисненые цвѣты на матеріи, изъ которой была сдѣлана шляпка, — и у него сдѣлалась еще шляпка; потомъ еще разъ — и вышла четвертая шляпка, на которой былъ только оттискъ отъ цвѣтовъ: потомъ еще, — и вышла пятая шляпка простенькая; потомъ еще, еще — и всего набралось у него двенадцать шляпокъ; то же окаянный сдѣлалъ и съ платьецемъ и съ шалью и съ башмачками и съ чулочками, и вышло у него каждой вещи по дюжинѣ, которыя онъ бережно уклалъ въ картонъ съ иностранными клеймами… и все ето, увѣряю васъ, онъ сдѣлалъ въ нѣсколько минутъ. „Не плачь красавица,” приговаривалъ онъ изломаннымъ Русскимъ языкомъ, — „не плачь! тебѣ же годится на приданое!” — Когда онъ окончилъ свою работу, тогда прибавилъ: „теперь и твоя очередь, красавица!”

Съ сими словами, онъ махнулъ рукою, топнулъ; на всѣхъ часахъ пробило тринадцать часовъ, всѣ колокольчики зазвенѣли, всѣ органы заиграли, всѣ куклы запрыгали, и изъ банки съ пудрой выскочила безмозглая французская голова; изъ банки съ табакомъ чуткой нѣмецкій носъ съ ослиными ушами; а изъ бутылки съ содовой водою туго набитый английскій животъ. Всѣ ети почтенные господа усѣлись въ кружокъ и выпучили глаза на волшебника.

„Горе!” вскричалъ чародѣй.

„Да! горе” — отвѣчала безмозглая французская голова — „пудра вышла изъ моды!”

„Не въ томъ дѣло,” проворчалъ Английскій животъ,” — меня словно пустой мѣшокъ за порогъ выкидываютъ.”

„Еще хуже” — просопѣлъ Нѣмецкій носъ, — „на меня верхомъ садятся, да еще пришпориваютъ. "

„Все не то!” возразилъ чародѣй — „все не то! еще хуже: Русскія дѣвушки не хотятъ больше быть заморскими куклами! — вотъ настоящее горе! продолжись оно — и Русскіе подумаютъ, что они въ самомъ дѣлѣ такіе же люди…”

„Горе! горе!” закричали въ одниъ голосъ всѣ басурманы.

„Надобно имъ навезти побольше романовъ мадамъ Жаилисъ.” говорила голова.

„Внушить имъ правила нашей нравственности” толковалъ животъ.

„Выдать ихъ замужъ за нашего брата” твердилъ чуткій носъ.

„Все ето хорошо!” отвѣчалъ чародѣй — „да мало! Теперь уже не то что было! На новое горе — новое лѣкарство; надобно подняться на хитрости!” Думалъ, долго думалъ чародѣй, — наконецъ махнулъ еще рукою — и предъ собраніемъ явился треножникъ, Маріина баня и реторта, и злодѣи принялись за работу.

Въ реторту втиснули они множество романовъ мадамъ Жанлисъ, Честерфильдовы письма, нѣсколько листовъ изъ Русской азбуки, канву, Итальянскія рулады, дюжину новыхъ контрадансовъ, нѣсколько выкладокъ изъ Англинской нравственной Ариѳметики, и выгнали изъ всего етаго какую-то безцвѣтную и бездушную жидкость. Потомъ чародѣй отворилъ окошко, повелъ рукою по воздуху Невскаго проспекта и захватилъ полную горсть городскихъ сплетней, слуховъ и расказовъ; наконецъ изъ ящика вытащилъ огромный пукъ бумагъ и съ дикою радостію показалъ его своимъ товарищамъ; то были обрѣзки отъ дипломатическихъ писемъ и отрывки изъ письмовника, въ коихъ содержались увѣренія въ глубочайшемъ почтеніи и истинной преданности; — все ето злодѣи, прыгая и хохоча, ну мѣшать съ своимъ бѣсовскимъ составомъ: французская голова раздувала огонь, нѣмецкій носъ размѣшивалъ, а англійскій животъ словно пестъ утоптывалъ.

Когда жидкость простыла — чародѣй къ красавицѣ: вынулъ бѣдную, трепещущую изъ подъ стекляннаго колпака и принялся изъ нея, злодѣй! вырѣзывать сердце. О! какъ страдала, какъ билась бѣдная красавица! какъ крѣпко держала она свое невинное, свое горячее сердце! съ какимъ Славянскимъ мужествомъ противилась она басурманамъ. — Уже они были въ отчаяніи, готовы отказаться отъ своего предпріятія; но на бѣду чародѣй догадался, схватилъ какой то маменькинъ чепчикъ, бросилъ на уголья: чепчикъ закурился и отъ етаго курева красавица одурѣла.

Злодѣи воспользовались етимъ мгновеніемъ, вынули изъ нея сердце и опустили его въ свой бѣсовскій составъ. Долго, долго они распаривали бѣдное сердце Русской красавицы, вытягивали, выдували, и когда они вклѣили его въ свое мѣсто, то красавица позволила имъ дѣлать съ собою все что имъ было угодно. Окаянный басурманинъ схватилъ ея пухленькія щечки, маленькія ножки, ручки, и ну перочиннымъ ножемъ соскребать съ нихъ свѣжій Славянскій румянецъ и тщательно собирать его въ баночку, съ надписью: rouge végétal; — и красавица сдѣлалась бѣленькая, бѣленькая какъ копчикъ; насмѣшливый злодѣй не удовольствовался етимъ: маленькой губкой онъ стеръ съ нея бѣлизну и выжалъ въ сткляночку съ надписью: lait de coneombre, и красавица сдѣлалась желтая, коричневая; потомъ къ наливной шейкѣ онъ приставилъ пневматическую машину, повернулъ, — и шейка опустилась и повисла на косточкакъ; потомъ маленькими щипчиками разинулъ ей ротикъ, схватилъ язычекъ и повернулъ его такъ — чтобы онъ не могъ порядочно выговорить ни одного Русскаго слова; наконецъ затянулъ ее въ узкій корсетъ, накинулъ на нее какую-то уродливую дымку и выставилъ красавицу на морозъ къ окошку. — За симъ басурмане успокоились; безмозглая французская голова съ хохотомъ прыгнула въ банку съ пудрою; нѣмецкій носъ зачихалъ отъ удовольствія и поплелся въ бочку съ табакомъ; англійскій животъ молчалъ, но только хлопалъ по полу отъ радости и такъ же уплелся въ бутылку съ содовою водою; и все въ магазинѣ пришло въ прежній порядокъ и только стало въ немъ одною куклою больше!

Между тѣмъ время бѣжитъ да бѣжитъ; въ лавку приходятъ покупщики, покупаютъ паутинный газъ и мушиные глазки, любуются и на куколокъ. — Вотъ одинъ молодой человѣкъ посмотрѣлъ на нашу красавицу, задумался, и —, какъ ни смѣялись надъ нимъ товарищи, — купилъ ее и принесъ къ себѣ въ домъ. Онъ былъ человѣкъ одинокій, нрава тихаго, не любилъ ни шуму, ни крику; онъ поставилъ куклу на видномъ мѣстѣ, одѣлъ, обулъ ее, цѣловалъ ее ножки, и любовался ею какъ ребенокъ. — Но кукла скоро почуяла русскій духъ; ей поправилось его гостеприимство и добродушіе. — Однажды когда молодой человѣкъ задумался, — ей показалось, что онъ забылъ о ней, — она зашевелилась, залепетала; — удивленный онъ подошелъ къ ней, снялъ хрустальный колпакъ, посмотрѣлъ: его красавица кукла куклою. — Онъ приписалъ ето дѣйствію воображенія и снова задумался, замечтался; кукла разсердилась: ну опять шевелиться, прыгать, кричать, стучать объ колпакъ, — ну такъ и рвется изъ подъ него. — „¿Не ужели ты въ самомъ дѣлѣ живешь?” говорилъ ей молодой человѣкъ, — „если ты въ самомъ дѣлѣ живая, я тебя буду любить больше души моей; ну докажи же, что ты живешь, — вымолви хотя словечко!”

„Пожалуй!” сказала кукла, — „я живу, право живу.”

— Какъ! ¿ты можешь и говорить? — , воскликнулъ молодой человѣкъ, — о какое щастіе! ¿не обманъ-ли ето? дай мнѣ еще разъ увѣриться, говори мнѣ о чемъ нибудь! —

„¿Да объ чемъ будемъ мы говорить?” —

— ¿Какъ объ чемъ? на свѣтѣ есть добро, есть Искусство!.. —

„Какая мнѣ нужда до нихъ!” отвѣчала кукла, — „ети выраженія не употребительны!”

— ¿Что ето значитъ? ¿Какъ не употребительны? — ¿развѣ до тебя еще никогда не доходило что есть на свѣтѣ мысли, чувства?.. —

„А, чувства! ¿чувства? знаю,” скоро проговорила кукла, — „чувства глубочайшего почтенія и такой же преданности, съ которыми честь имѣю быть, милостивый государь, вамъ покорная ко услугамь……”

— Ты ошибаешься, моя красавица; ты смѣшиваешь условныя фразы которыя каждый день перемѣняются, съ тѣмъ, что составляетъ вѣчное, незыблемое украшеніе человѣка. —