«Не зацикливайся… Не зацикливайся…»

Григорий поймал себя на том, что утвердительно кивает собственным мыслям. Ему не нравилось свое душевное состояние. Он потерпел фиаско. Когда-то он уважал Нину Ревскую, а она… Почему она его боится? Это бессмыслица. Он потерпел поражение и сдался.

Нет, он знает, что делать. Почувствовав себя лучше, Григорий доел торт. Золтан снова принялся записывать что-то в блокнот, но потом оторвался, взглянул на Григория и неожиданно серьезно сказал:

— Мы должны поговорить, и как можно скорее.

Григорий помолчал и спросил:

— А чем мы сейчас занимаемся?

Золтан сердито тряхнул головой и прошептал:

— Не здесь.

— А-а…

Григорий оглянулся. Никто, кажется, не прислушивался к их разговору. Он стряхнул со стола крошки.

— Я позвоню тебе домой.

— Нет, нам надо встретиться.

Озадаченный Григорий пожал плечами.

— Хорошо, скажешь когда. А сейчас мне надо уходить.

Он поднялся и натянул перчатки. Золтан чуть заметно кивнул. Два завсегдатая кафе, раньше сидевшие за соседним столиком, шепотом обменялись какими-то словами и пересели подальше от них. Григорий понял, что это из-за Золтана. Они приняли его за бродягу: грязные полиэтиленовые пакеты, отлично сшитые, но покрытые пятнами широкие габардиновые брюки, обтрепанный по краям шелковый галстук. Это Америка, страна равных возможностей! Здесь уважаемого поэта могут по ошибке принять за бездомного.

— Хорошо, Золтан! До скорого!

— С нетерпением жду, — откликнулся венгр.

Григорий не мог припомнить, когда в последний раз он с нетерпением чего-то ждал.

Когда-то он был молод и полон надежд. Григорий до сих пор помнил жесткий на ощупь брезентовый рюкзак, с которым приехал из Принстона. Лямки были длинными и узкими. Он так и не смог привыкнуть к ним. Рюкзак покрывали пятна, оставшиеся после «встреч» с многочисленными лужайками, тротуарами и полами. Он помнил, как воняла его футболка после долгих часов, проведенных в грейхаундском автобусе. Ужасно хотелось есть, а он все шел и шел по авеню. Ему уже исполнилось девятнадцать лет: высокий, долговязый, растрепанные, давно немытые волосы. Григорий сошел не на той остановке. Идти пришлось долго — куда дольше, чем он предполагал. Ему понравился тенистый парк посреди авеню. Трава как длинная зеленая ковровая дорожка. Единственными большими городами, которые он до того посетил, были Париж и Нью-Йорк. По сравнению с ними старые здания Бэк-Бэя, престижного жилого и торгового района Бостона, казались причудливыми, но одновременно солидными. Впрочем, тогда все его помыслы занимал лишь один адрес, один дом. Крутые ступени крыльца, кованые железные перила. Массивная, покрытая резьбой дверь подъезда чуть приоткрыта. Григорий глубоко вздохнул и вытер ладони о штаны. Не помогло. Потом он достал из кармана платок и вытер пот со лба.

Зайдя в вестибюль, он вытащил из рюкзака большой светло-желтый конверт, в котором хранились различные «доказательства», нашел интерком и нажал нужную кнопку. Все свои надежды он возложил на эту маленькую кнопочку.

С конвертом в руках он стоял неподвижно, погруженный в море собственных мечтаний.

— Да?

Ее голос звучал несколько настороженно.

Григорий заговорил по-русски. Назвал себя.

— Как вас зовут? — тоже по-русски спросила Нина Ревская.

Она казалась растерянной, но не раздраженной.

— Григорий Солодин. Мои родители знали ваших соседей. В Москве.

Ему не хотелось говорить всей правды.

— У меня к вам важный разговор. Это не займет много времени, — подумав, добавил он.

— Подождите, я спущусь, — твердо сказала Нина.

Он с нетерпением ждал ее прихода. Сердце немилосердно билось в груди. Через стеклянную перегородку Григорий наблюдал за дверью лифта, но она так и не открылась. Женщина появилась неожиданно. Вместо лифта она воспользовалась лестницей. Ее движения были исполнены грации. Длинная шея. Изящные руки. Она с любопытством смотрела на Григория через стекло. Совершенный овал лица. Стянутые в тугой узел черные волосы. Рано постаревшая кожа кистей рук и набрякшие суставы совсем не гармонировали с ее обликом в целом. Женщина приоткрыла дверь.

— Так кто вы? — спросила Нина Ревская по-русски.

Женщина слегка улыбалась. Возможно, ее забавляли его юность и растерянность.

На этом Григорий обычно прерывал поток своих воспоминаний. Дальнейшее было крайне неприятно.

Платиновая брошка в виде бабочки с бриллиантом и ониксом. Чистая платина. Крылья сделаны из шести орнаментальных пластин черного оникса, общей массой 27,21 каратов. Тельце бабочки состоит из вставленных в гнезда европейских бриллиантов, общим весом приблизительно 7 каратов. Филигранная каемка по краю булавки. Длина — 2 дюйма, ширина 1 1/2 дюйма, вес — 11,5 грамма. Клеймо «Шрив, Крамп энд Лоу». Цена — $ 8.000—10.000.

Было решено, что Вера и ее бабушка переедут жить в Ленинград, к дяде и тете девочки. Это было сообщено в той не терпящей возражений манере, в которой взрослые объявляют свои решения детям.

Такое, как знала Нина, часто случается с детьми, чьи родители внезапно уезжают. Тогда приезжают незнакомые люди и поселяются в твоей комнате. То же ожидает и Нину, если ее маме неожиданно придется уехать. «А вдруг мне все же позволят остаться с бабушкой?» Нина утешала себя этой мыслью, провожая с мамой на вокзал Веру и ее бабушку.

Стоял теплый солнечный день. Второе сентября. Завтра в школу. Улицы вновь полны прохожими. Люди возвращаются после летних отпусков. Коротко подстриженные волосы мальчиков делают их лопоухими болванчиками. Волосы девочек заплетены в косички и украшены бантами.

На железнодорожном вокзале народу много. На перроне, от которого отходит Верин поезд, яблоку негде упасть. Всюду люди и старые плетеные корзины…

Нине было жаль, что им не суждено учиться вместе в школе при Большом театре. Ее мама и Верина бабушка о чем-то разговаривали в сторонке.

— Я получила телеграмму, — прошептала Вера.

У Нины от удивления округлились глаза. Она еще ни разу не видела настоящей телеграммы.

— Когда?

Из кармана пальто Вера вытащила хрустящий четырехугольник бумаги и повернулась спиной к взрослым, защищая свой «великий секрет».

— Видишь?

Слова были напечатаны посредине листа бумаги. Краткое, но от этого еще более задушевное послание: «МЫ ТЕБЯ ЛЮБИМ ВЕРОЧКА БУДЬ ПОСЛУШНОЙ МАМА И ПАПА».

Вера гордо смотрела на подругу.

— У них очень важная работа, поэтому им пришлось уехать.

То же самое сказала Нине ее мама. Девочка поверила.

Вера еще раз взглянула на телеграмму, прочла ее про себя, сложила и спрятала в карман.

Громкий лязг. Горячий, пропитанный угольной вонью воздух. Поезд, выпуская клубы пара, подошел к платформе.

— Отойди, — сказала бабушка Вере. — Сейчас люди будут выходить. Посмотри, во что превратились твои волосы.

Бледные от старости руки бабушки пригладили ее каштановые косы, заправив непослушный локон за ухо.

— Время прощаться, девочки, — поднимая багаж, твердо сказала Нинина мама.

Вера не плакала, только смотрела, как бабушка с трудом поднимается на подножку вагона. Никто ей не помог. Нина тоже сдержала слезы, когда толпа оттолкнула ее от вагона, в котором исчезла ее лучшая подруга. Мама говорила, что они смогут писать друг другу письма и так поддерживать дружбу.

По дороге домой Нина все думала и думала о поезде, увозившем Веру.

Они остановились у почтового отделения, и мама попросила ее пойти занять очередь за хлебом.

Булочная находилась за углом. Нина побежала туда и встала в конце длинной молчаливой очереди. Ей нравилось наблюдать за тем, как продавщица считает на счетах. Деревянные «косточки» быстро щелкали, скользя по проволоке. Очередь продвигалась медленно. Вдруг Нина вспомнила, что мама забыла дать ей деньги, и побежала на почту.

Там Нина сразу же увидела маму, но та ее не заметила. Мама была слишком занята. Прижав телефонную трубку к уху, она диктовала: